– Послушай, Макар Григорьев, я не могу от тебя этого принять, - начал Павел прерывающимся от волнения голосом.
– Чтобы я на свое... как, быть может, ты справедливо выразился... баловство стал у тебя деньги, кровным трудом нажитые, брать, - этого я не могу себе позволить.

– Чего - кровным трудом, - возразил Макар Григорьев, - я ведь не то что от пищи али от содержания своего стану отрывать у себя и давать вам; это еще постой маненько: я сам охоч в трактир ходить, чай и водку пить; а это у меня лежалые деньги в ломбарде хранятся.

– Но деньги все же целым веком нажитые.

– Да ведь вы мне отдадите их когда-нибудь, не зажилите.

– А если ты умрешь, и я не успею отдать?

– Ну, жене-старухе отдадите.

– А если и жена умрет?

– Ай, батюшки, все так и перемрем; ну, в церковь положите.

– Нет, я не могу так!
– произнес Павел, подумав немного, и потом прошелся несколько раз по комнате и, как видно, что-то придумал.

– Вот на что я могу согласиться, - начал он, - я буду брать у тебя деньги под расписку, что тотчас же после смерти отца отпущу тебя и жену на волю.

– Да пошто нам на волю-то... не пойдем мы на волю...

– Хорошо, если ты не хочешь, так я отпущу родных твоих на волю за ту твою услугу; деньги отдам тебе, а за услугу родных отпущу.

– Вот как, и деньги отдадите и родных на волю отпустите, - что-то уж больно много милостей-то будет. Нечего тут заранее пустое дело болтать. Есть у вас теперь деньги или нет?

– Мало.

– Ну, вот вам - двести рублей. Живите поаккуратней!
– проговорил Макар Григорьевич и подал Павлу деньги.

Тот принял их от него; у Павла при этом руки и ноги дрожали, и сам он был чрезвычайно сконфужен.

– Благодарю, благодарю!
– пробормотал он несколько раз.

– Не меня благодарите, а маменьку вашу, - сказал с некоторым чувством Макар Григорьевич, - не вам еще я пока теперь служу, а покойнице - за то, что она сделала для меня...

Павел вышел от Макара Григорьевича до глубины души растроганный, и, придя домой, он только и сказал Фатеевой:

– Ну, мой друг, мы обеспечены теперь совершенно в материальном отношении.

– Каким же образом ты это устроил?
– спросила она с удовольствием.

– После как-нибудь расскажу, - отвечал Павел, и, ссылаясь на усталость, он ушел и лег на постель.

Слезы умиления невольно текли у него из глаз при воспоминании о поступке с ним Макара Григорьевича.

В одно воскресное утро Павел сидел дома и разговаривал с Клеопатрой Петровной.

– А что, друг мой, - начал он, - ты мне никогда не рассказывала подробно о твоих отношениях к Постену; поведай мне, как ты с ним сошлась и разошлась.

Клеопатра Петровна немного покраснела.

– Тебе это, я полагаю, не совсем приятно будет слушать, - проговорила она.

– Это почему?

– Потому что в тебе все-таки при этом должна будет заговорить отчасти ревность.

Вихров подумал немного.

– Пожалуй, что и так!..
– произнес он.
– Но по крайней мере скажи мне, что он за человек.

– Человек он - положительно дурной. Знаешь, этакий высохший, бессильный развратник, - отвечала Клеопатра Петровна.

– Как же он тебя любил?

– Он меня любил как хорошенькую женщину, как какой-нибудь красивый кусок мяса; со всеми, знаешь, этими французскими утонченностями, и так мне этим омерзел!.. Потом, он еще - скупец ужасный.

– Это сейчас видно было.

– Ужасный, - повторила Фатеева.
– Когда мы с ним переехали в Петербург, он стал требовать, чтобы я вексель этот представила на мужа - и на эти деньги стала бы, разумеется, содержать себя; но я никак не хотела этого сделать, потому что вышла бы такая огласка... Тогда он перестал меня кормить, комнаты моей не топил.

– Негодяй какой!
– воскликнул Павел.

В это время раздался звонок в дверях, и вслед за тем послышался незнакомый голос какого-то мужчины, который разговаривал с Иваном. Павел поспешил выйти, притворив за собой дверь в ту комнату, где сидела Клеопатра Петровна. В маленькой передней своей он увидел высокого молодого человека, блондина, одетого в щегольской вицмундир, в лаковые сапоги, в визитные черные перчатки и с круглой, глянцевитой шляпой в руке.

Павел, вглядевшись в него, произнес: