– Вы - одной губернии с Павлом Михайловичем?
– спросил он ее со всевозможною вежливостью.

– Да, одной, - отвечала Фатеева.

– Я сам тамошний; но так давно уже не бывал на своей родине.

– Вы - все в Петербурге?
– спросила, в свою очередь, вежливо Фатеева.

– Я там учился в университете и служу теперь.

– И как еще служит блистательно!
– подхватил Вихров, показывая Марьеновскому на Плавина.
– Почти ровесник мне, а уже столоначальник департамента.

– Да ведь, это что же, - вмешался в разговор, слегка покраснев, Замин, - у меня есть троюродный брат, моложе меня - и уж секретарем теперь.

– Где?
– спросил Павел, наперед ожидая, что Замин отпустит какую-нибудь штуку.

– В надворном суде, - и такой взяточник, что чудо!
– заключил Замин и еще более покраснел.

При этом все невольно потупились, кроме, впрочем, Плавина, лицо которого ничего не выражало, как будто бы это нисколько и не касалось его. Впоследствии оказалось, что он даже и не заметил, какие штуки против него устраивались: он очень уж в это время занят был мыслью о предстоящей поездке на бал к генерал-губернатору и тем, чтоб не измять и не испачкать свой костюм как-нибудь.

Марьеновский между тем, видимо, находивший эту выдуманную Павлом травлю на его знакомого неприличною, начал весьма серьезно и не в насмешку разговаривать с Плавиным о Петербургском университете, о тамошних профессорах. Неведомов сидел молча и потупив голову. Павлу было досадно на себя: отчего он не позвал Салова?

"Тот бы пробрал этого господина", - думал он и, не утерпев наконец, подошел к Петину и шепнул:

– Представь, пожалуйста, как различные господа входят в церковь и начинают молиться. Да чтоб побольше франтов было!

– Ja, es ist gut! [154]– сказал Петин, совершенно как немец.

Последнее время он переменил тон англичанина на тон немца.

– Плавин, - сказал Павел, обращаясь к тому, - прежде вы были любителем театра; мы покажем вам такое представление, какого вы, вероятно, никогда не видывали. Начинайте, Петин!

– Это входят в церковь разные господа, - начал Петин и сначала представил, как входит молодой офицер, подходит к самым местным иконам и перед каждой из них перекрестится, поклонится и сделает ножкой, как будто бы расшаркивается перед ротным командиром. Потом у него вошел ломаный франт, ломался-ломался, смотрел в церкви в лорнет... И, наконец, входит молодой чиновник во фраке; он молится очень прилично, ничего особенного из себя не делает и только все что-то слегка дотрагивается до груди, близ галстука.

– Это он молит бога, чтоб тот дал ему Владимира на шею!
– пояснил при этом Петин всей публике.

Штука эта была выдумана и представлена прямо для Плавина; но тот опять, кажется, ничего из этого не понял.

– Нет, это что, а вот что я представлю!
– воскликнул Замин, нашедший, вероятно, что штука приятеля была недостаточно пикантна.
– Смотрите, кричал он, падая на пол, - это мужика секут, а он кричит: "Семен Петрович, батюшка, батюшка!" - и при этом Замин повертывался на полу.

Все невольно захохотали, не исключая и Плавина. Клеопатра Петровна конфузилась, краснела, но все-таки хохотала.

– Отлично, отлично!
– кричал Павел.

Когда представление это кончилось, Плавин, взглянув на часы, начал раскланиваться сначала с Клеопатрой Петровной, потом с Павлом и гостями.

– Уже?
– сказал ему Вихров.

– Да, мне время, - отвечал Плавин и, отдав всем общий поклон, уехал.

– Ну, и черт с тобой!
– произнес Павел, когда Плавин ушел.
– Но каков, однако, пролаза, - прибавил он, - на два дня приехал в Москву, успел уже съездить к генерал-губернатору и получить от него приглашение на бал. У него и маменька такая была, шлендой и звали; по всем важным господам таскалась, вот и он наследовал от нее это милое свойство.

– Этот господин далеко уйдет, - сказал и Марьеновский.

– И еще бы дальше ушел, если бы в морской службе служил, - подхватил Петин.

– Почему же?
– спросил его Марьеновский.

– Потому что из него отличные бы два весла вышли, - отвечал фистулой Петин.

Все захохотали.

Клеопатра Петровна, хотя и не возражала молодым людям, но в душе, кажется, не была согласна с ними.

– Повторяю еще раз, черт с ним!..
– начал Павел.
– Теперь дело вот в чем-с. Клеопатра Петровна, садитесь рядом со мною: вы нам нужны более, чем кто-либо!.. Пришла мне мысль - сыграть нам театр, хороший, настоящий, и мой взгляд по сему предмету таков, чтобы взять для представления что-нибудь из Шекспира; так как сего великого писателя хотя и играют на сцене, но актеры, по их крайнему необразованию, исполняют его весьма плохо. Мочалов [63] , кроме уж своего таланта, тем и велик в "Гамлете", что он один понимает то, что играет; тогда как другие... Боже ты мой! Короля, например, злодея и интригана, представляют, как какого-то пошляка, говорящего фразы... Полония, этого умного господина, но развращенного в придворной среде, являют шутом, дураком... Ну, а мы, я полагаю, ансамблем можем взять. Каждый из нас, разумеется, без должной привычки к сцене, но все-таки будет понимать то, что он говорит.

Сказав это, Павел замолк.

– Театр сыграть отлично бы было, - подхватил Петин, потирая от удовольствия руки.

– Штука важная, - повторил и Замин, - только... как вот Шекспир-то пойдет у нас.

– Уж если играть, так всего приличнее Шекспира, - высказался наконец и Неведомов.

Марьеновский молчал.

– Играть, я полагаю, - снова начал Павел, - "Ромео и Джульету". Я, если вы позволите, возьму на себя Ромео - молод еще, строен, немного трагического жара есть... А вы - Лоренцо, - отнесся он к Неведомову.