Тягач в дорогу не годился.

– И на буксир не возьмешь, - сказал Сляднев.
– Как достался легко, так и бросим.

– Я те брошу, - возмутился Бутузов.
– А снаряды куда прикажешь перегрузить? В твой сидор?. Все машины битком. Да и не сорок первый год, чтобы добро кидать. Пусть этим фрицы занимаются.

Взводный поманил к себе Алексея:

– Вот что, Якушин. Ехать нам надо за колонной. Надо, понял?

– Понял, товарищ лейтенант.

– На твою полуторку я сяду. А ты вместе с немцем останешься загорать у "крокодила". Бюрке, как знаешь, мастеровой. С ним поставите машину на ноги. Думаю, до подхода нашей пехоты управитесь. После - догоните. Держитесь колеи - не ошибетесь.

Он как бы наново, словно незнакомого, оглядел Якушина, задержался взглядом на его тонкой, детской шее с пульсирующей синей жилкой и, покашливая, добавил:

– Ну, гм, патронов тебе оставлю, гранату. К тому же фрицевский автомат в "крокодиле". В случае чего... Не заробеешь?

– Нет.

– Ну и ладно. Как говорится, ни пуха ни пера... По машинам!

12

Колонна ушла. Пока она не скрылась, Якушин провожал ее долгим, тоскующим взглядом. Потом глубоко вздохнул и огляделся.

Удивительное дело, когда сидел за рулем, все окружающее воспринимал как-то по-шоферски: дорога и дорога. Сейчас же все вокруг открылось в совершенно ином свете.

Перед Алексеем лежала полдневная весенняя степь. Солнце ярко-оранжевое, лучистое - грело покойно и ласково. Оно высвечивало придорожную лопушистую травку и разделенные черными межами клочки свежезеленой озими. Дальше она казалась гуще, темнее. Буйной щетинкой облегала чуть всхолмленную неоглядную равнину. Одетая всходами озими земля казалась на удивление мягкой: упади на нее хоть с большой высоты - не разобьешься, она тебя примет как пуховая перина.

Среди неровных, военного посева, побегов молодой пшеницы там и сям любопытно выглядывали синие, лиловые, желтые глаза неизвестных Алексею цветов.

Коренной горожанин, он не различал и десятой доли растений, покрывавших весеннюю степь. Знал лишь скупую зелень московских бульваров, пыльную травку своего стиснутого тесовым забором и кирпичным брандмауэром дворика. Лесом Якушина был Нескучный сад, а полем - подстриженные газоны парка культуры. Бюрке тоже смотрел вдаль, на солнечную степь.

– Гут?
– спросил его Якушин, приглашая разделить свой восторг.

– О, шён, зеер шён. Прекрасно, - ответил немец, равномерно потряхивая головой: видимо, его контузило при бомбежке.

В глазах Бюрке стояла тоска. "Хоть и за сотни километров от Москвы, а все-таки я у себя дома, - подумал Якушин.
– Это все мое. А ты, немец, на чужбине, Сам виноват. Так тебе и надо".

Поправив карабин за плечами, Алексей скомандовал!

– Арбайтен, арбайтен, ферштеен?

– Яволь.

Сбросив шинели, они принялись за дело. И опять Алексей поразился умению и методичности немца. Честно говоря, он не знал, с чего начать ремонт, за что приняться. Бюрке же, с минуту постояв, подумав, достал из ящика под сиденьем инструмент - гаечные ключи на разные размеры, молоток, отвертку, ножовку, паяльную лампу. Аккуратно разложил все это на крыле тягача и, тщательно завернув рукава мундира, подошел сначала к покореженной гусенице.

Вместе они поддомкратили тягач, сняли ленту, распрямили, уложив ее железной змеей на придорожной траве. Порванные траки заменили запасными. Натянули гусеницу на катки и перешли к радиатору. Выправили изогнутые взрывом трубки, запаяли осколочные пробоины. Долго возились с перепутанной и оборванной электропроводкой.

Кое-что перенявший от немца, Алексей понятливо помогал ему. Потряхивая контуженной головой, словно отсчитывая "айн, цвай, драй", немец работал сосредоточенно и споро.

Эта увлеченность Бюрке минутами настораживала, Не фальшивит ли? Не замыслил ли что, не затаил ли какой-нибудь коварный план?

Но - какой?

Что он, немец, может сделать? Наброситься, отнять оружие, бежать? Ерунда! У меня карабин на боевом взводе, на боку трофейный штык-нож. Да я и сильнее его, дохляка.

Держась настороженно, Якушин время от времени касался локтем приклада карабина или ладонью рукоятки ножа. Ему казалось, что Бюрке замечает это и даже однажды скривил губы в улыбке. И Алексею пришла в голову удивительно простодушная мысль - спросить у Бюрке напрямую, о чем он думает, чего теперь хочет.

Он тронул немца за костлявое плечо. Тот, вздрогнув, поднял лицо с масляными пятнами на лбу и щеках.

– Вас? Что?

– Заген зи, - начал Якушин, подумав, что уже в третий раз допрашивает пленного.
– Заген зи, мехтен зи нах хаузе? Хотите домой?