Шрифт:
В повисшей над полком напряженной тишине послышался цокот копыт.
Вестовой штаба Укрепрайона Панька Олесин с галопа вымахнул на насыпь. Соскочив с коня, подал Чичканову пакет.
– Велено передать срочно. Вестовой Олесин.
Чичканов взял пакет, вскрыл.
– Митинг считаю закрытым, будьте, товарищи, в боевой готовности.
Чичканов что-то шепнул Борису Васильеву и командиру полка.
– Так ты Олесин?
– спросил Чичканов вестового.
– Не из Кривушинской коммуны?
– Так точно. Мой отец - Ефим Олесин, он и вас знает, и Калинина знает.
– Очень приятно. Ты молодец.
Панька молча улыбнулся похвале начальника.
– Скачи в штаб, скажи: полк отправляется. Я сейчас же вернусь. Да, еще одно.
– Он задумался.
– После штаба заскочи в больницу, там ваш председатель Ревякин... раненый.
– Тяжело?
– испугался Панька.
– Сам увидишь. Так передай ему, чтобы он, как только выпишут, ко мне явился.
– Передам, товарищ Чичканов. Разрешите ехать?
– Ну скачи!
Быстро удаляющуюся фигуру всадника Чичканов провожал ласковым отцовским взглядом.
4
– Панька! Как ты сюда попал?
– Василий обнял его здоровой рукой и крепко поцеловал.
– Перед набегом казаков я в военкомат пришел, а там неразбериха. Меня в штаб Укрепрайона послали вестовым. На коне, говорят, ездить можешь? Эге, говорю, это самое любимое дело! Уж я чуть к казакам не попал... С пакетом скачу в Соколовку, к комбригу, а он Мамонтову сдался.
– Предал, гад?
– приподнялся Василий на койке.
– Хорошо, что красноармейцы бегли мне навстречу. Они-то и сказали, что комбриг сдался. Я стрелой назад!
– Настоящим бойцом стал!
– похвалил Василий Паньку, любуясь его щегольской выправкой.
– Чем-то ты, братец, Петьку Куркова мне напоминаешь. Молодостью, что ли? Помнишь? "Кто тут который и почему?"
– Теперь, наверно, отец я, - тихо сказал Панька, видимо не желая вспоминать о Петьке Куркове.
– Да ну?
– удивился Василий, хотя знал, что Кланя должна скоро родить.
– Когда уходил, Парашка за фершалицей бегала. Кланя посылала.
– Вот, брат, в какие времена дети наши рождаются, - раздумчиво сказал Василий, вспомнив Любочку в люльке.
Панька промолчал, только тяжело вздохнул.
– Ну, не унывай, - потрепал его плечо Василий, - главное, чтоб живы остались.
– Вот то-то и оно-то... Да, я ведь к тебе с поручением (хотел сказать по старой привычке "дядя Вася", да какой же он дядя!)... Чичканов наказал: как выздоровеешь, то в военкомат не ходи, а прямо к нему.
– Спасибо за заботу. Увидишь - скажи: Ревякин на любое задание готов, куда пошлет партия.
– А меня - куда пошлет комсомол!
– Верно, Паша, будь верным бойцом коммуны!
– Слушаюсь, - с улыбкой козырнул Панька.
– Если раньше меня увидишь своих - накажи в Кривушу: жив, мол...
– Скажу, дядя Вася!
– выпалил Панька. Опомнившись, что все-таки не так назвал, растерянно махнул рукой и выбежал из палаты.
ГЛАВА ШЕСТАЯ
1
Широкоскулое, бледное лицо с бесцветными глазами смотрело из маленького зеркальца. На подбородке и щеках полосками засохла мыльная пена... Антонов со злостью швырнул бритву на окошко. Бритва сбила зеркальце, и оно упало, расколовшись пополам.
Плеская на лицо холодную колодезную воду, Антонов старался успокоиться, но больное самолюбие, словно нарыв, напоминало о себе с каждым ударом сердца.
Природа не создала его красивым, партия эсеров не оценила по заслугам его прежнюю деятельность, а большевики подарили - как мальчишке - маузер за очень рискованную операцию по разоружению чехословаков на станции Кирсанов. Никто не знает, как хочется Александру Антонову высоких почестей, криков "ура", подобострастных взглядов толпы...
А приходится прятаться у грязных мужиков, слюнявых святошей, по лесным землянкам и зарослям, как затравленному волку. Вместо подобострастных взглядов - недоверие и насмешки на хитрых лицах мужиков, готовых продать, если много заплатят.
И с каждым днем в сердце росла злоба на всех и вся, жажда мести за свои обиды и унижения переполняла самолюбивую душу.
– Маруська! Полотенце!
– кричит он, стиснув зубы.
Маруська Косова, фанатичка, эсерка из Камбарщины, пристрявшая к нему еще в Кирсанове, до побега, с собачьей преданностью служит ему теперь.