– - ...Не нужен Израиль, нет смысла отдавать за него жизнь, если в нем мы не будем жить достойно!
– - патетически воскликнула она и тут же тихо, едва слышно: -- На военных кладбищах не "вы" и "мы", -- там все равны...

Кто-то в зале всплакнул, президиум шумно зааплодировал, и Голда, искусный оратор, чуть усилила нажим:

– - С каким упоением и энтузиазмом говорят, что у нас все плохо. Меня пугает этот энтузиазм, а не критика...

– - Довэли!
– - крикнули из первых рядов, но Голду репликой не отвлечешь...

– - В нашей стране можно критиковать и кричать. Но разве это нужно...
– Она долго развивала эту тему.
– - Ненависть -- это бульдозер, который может все сломать, но ничего не может построить. Не было оле, который бы не страдал при приезде. Вероятно, это неизбежно...
– - Голда взяла со стола исторический ридикюль из черной кожи и проследовала вглубь сцены.

Белые кудряшки мчались возле нее, сбоку и чуть позади, аплодируя на ходу, стремясь заглянуть Премьеру в глаза. Волосенки мотались из стороны в сторону. Когда он вернулся к столу, я пригляделся к нему. Он, видимо, отвечает перед Партией труда за выборы. Креатура Голды. Кто он?.. Круглолицый, со светлыми завитушками, он походил на стремительно разбогатевшего купчика, в котором есть уже повадки барина, но остались и ужимки плута, воришки, который дергается и озирается: вот-вот прибьют!.. Коснувшись белыми пальчиками микрофона-глушителя, он оглядел зал торжествующе. Улыбочка у него была благостной, взгляд победно-пугливый.

Зал долго рукоплескал Голде Меир, но вдруг послышался возглас:

– - Пожарный команда уехал!

И тут люди перестали аплодировать и поглядели друг на друга. А зачем она приезжала! Хотят ее авторитетом проломить нам головы? Спасти жулье, из-за которого люди лезут в петлю?

Приезд Голды Меир вызвал, пожалуй, еще большее остервенение: тема "она ничего не знает" себя исчерпала. Навсегда... В голосе оратора, подбежавшего к трибуне, звучала ярость:

– - Я человек контуженный и течения времени не понимаю. Пра-ашу меня не перебивать. Два года ждал, пока мой диплом переведут на иврит. Оказалось, потеряли. Отыскали в какой-то мусорной куче. А я пока хожу без работы. Израильский бюрократизм советскому сто очков вперед даст! Всюду балаган. Даже в армии!

– - Вы армию не трогайте!
– - взвизгнули кудряшки.
– - Израильская армия -- это нечто особенное!

– - А ты откуда знаешь? На посту спят и ночью посты не проверяют. Часовые такого храпака задают...

Больше говорить ему не дали. Весь президиум поднялся на ноги, чтобы отразить поклеп: -- Ложь!.. Нечто особенное!.. Демагогия!..

Вместо "неуправляемого" оратора тут же, как водится, выпустили "своего человека", бывшего советского майора Подликина, пузатенького, улыбчивого. На это раз "свой человек" не подвел: поразвешивал, как белье на веревках, общие словеса об истории первых кибуцев.

– - Да-алеко пойдет, -- яростно шепнула мне Вероничка. Она еще что-то рассказывала о Подликине, я ее не слушал: по ступенькам, ведущим на сцену, подымался Иосиф Гур. До приезда Голды "белые кудряшки" заявили Иосифу, что слова ему не дадут: от Гуров уже выступали. А сейчас решили проявить великодушие...

Иосиф поднялся наверх, маленький, квадратный, "бочонок поэзии", по давнему определению Юрия Олеши. Приложил ко лбу огромную темно-багровую кисть руки с торчащим пальцем. Глаз не видно, закрыты рукой. Видны только скорбно опущенные вниз губы. Он хрипел, пожалуй, сильнее, чем всегда. Я едва расслышал. О культуре хрипел Иосиф:

– - ...Архив Михоэлса сбросили на сырой цементный пол... Где музей культуры на идиш? Убивают национальную культуру...
– - Советская демагогия!
– - гаркнули вдруг за моей спиной. Я вздрогнул, оглянулся. "Тот самый, из клаки..." Широкая, красная харя извозчика из кибуца или партаппаратчика.

– - Ты что, дядя?
– - прошипел я удивленным тоном.
– - О серьезном говорят, а ты орешь!..

– - Я при вс-стрече с-со знакомыми, -- хрипел-высвистывал Иосиф, -всегда на вопрос, как дела, отвечаю "Кол беседер!"1 Мне и в самом деле суют пенсию, как узнику Сиона. Я не могу брать деньги у нашей маленькой страны! Я в силах работать! Дома же вот уже третий месяц просто нечего...
– - он поднес ко рту кулак, прикусил палец, -- нечего кусать... Если б не сыны, -- он замолчал, покачался из стороны в сторону, держась обеими руками за трибуну:

– - Я поэт на языке идиш. Это не специальность в нашем Израиле... Моя специальность -- режиссер театра кукол, а меня хотят сделать ночным сторожем... Три вс-с-сепронизавших качества растлили Израиль. Всеобщая коллективная некомпетентность. Всеобщая коллективная безответственность. Всеобщее коллективное неуважение... Это говорим мы? Это говорят сами израильтяне... Мы пытаемся вырваться из этого кладбища морали и, к своему изумлению, бежим по "запретке", на которой нас выбивают одного за другим. Нынче, вижу, они почти все тут, наши уважаемые убийцы...

– - Советская провокация!
– - крикнули из первого ряда. И откуда-то от стены.

Я оглядел кричащих, сжимая руки в кулаки.
– - Кто они, наши убийцы?
– прохрипело за моей спиной, со сцены.
– - Я да! назову их имена...

– - Ты где партбилет оставил на хранение?!
– - взбешенно стеганули из президиума.
– - В каком райкоме?!

– - И синий ромбик энкаведешника!
– - проорали у меня над ухом.
– - На Лубянку отнес на временное...

Завершить фразу "клакеру" не удалось. Я двинул ему кулаком между глаз так, что у меня долго болели пальцы. Он вскочил с кресла и бросился меж рядов, вопя изо всех сил: