Иосиф был добрым человеком, и все куклы у него получались добрые.

Когда пришла, на смену мне. соседка, Наум попросил сводить его на кладбище.

– - Мать, сам видишь, а ребята все в армии. Сергуня у черта на куличиках. Дов на военной базе в Рамалле.

Мы добрались до старого города, пересели на арабский автобус, набитый крестьянами, возвращавшимися с базара, доехали до Гефсимана...

Поцелуй Иуды отныне перестал быть в моей жизни библейской абстракцией. Здесь, среди шумящих кедров, Иуда предал своего учителя. Совсем иной становится библия, когда каменные, в выгоревшей траве, кручи ты преодолеваешь, точно ее страницы.

Новое еврейское кладбище раскинулось террасами на дальних холмах Иерусалима, откуда угадывается, по дымке над адским провалом в земной коре, Мертвое море. А за спиной -- Гефсиман...

Я подвел Наума к памятнику из белого мрамора, на котором выбито на иврите: "Иосиф Гур...", и отошел к краю откоса. Ветер донес до меня стон: -Отец! Стон был горько-покаянным, страшным. Только сейчас я понял, как казнил себя Наум за то, что в дни бершев-ской резни не был рядом с отцом, не подставил для удара, вместо груди отца, своей... Наум разговаривал с отцом, шептал ему что-то, полез рукой в карман, вытянул черную кипу; с досадой сунул ее назад, достал носовой платок, вытер горевшее лицо; а затем, в раздумье, снова вытянул кипу, надел на макушку; снял лишь тогда, когда мы спустились вниз, где смердили автобусы.

Позвонив Лие, помчались на другой конец Иерусалима, а оттуда в арабский городок Рамаллу.

От холма Френча, где стоит мой дом, до Рамаллы четырнадцать километров. Мы туда ездили с женой на рынок, я любил глазеть на торговцев фруктами, которые созывали покупателей веселыми арабскими частушками-присказками. Все хохотали и торопились к желтой горе апельсинов, которую они продавали задешево. Так было еще с месяц назад, пока не застрелили на рамальском базаре покупателя-израильтянина. Среди бела дня. А позднее главный судья Рамаллы публично объявит, что он за Ясера Арафата.

Как рукой отрезало гостеприимную Рамаллу. Теперь там патрулируют джипы "зеленых беретов" с крупнокалиберными пулеметами.

Арабское такси подвезло нас к военной базе, над которой развевался бело-голубой израильский флаг. В проходной мы заявили, к кому пришли. Нас не хотели пускать. Но узнали, что брат из Америки прилетел, всего на три дня, вызвали Дова. Он прибежал в белесой застиранной гимнастерке и помятых зеленых штанах; черная, с проседью, борода Дова курчавилась, волосы всклокочены. Он зарос под израильским солнцем как-то весь, черные волоски торчали даже из ноздрей. Он походил на окруженца второй мировой войны, с боем прорвавшегося к своим, на партизана, на разбойника, на кого угодно, только не на солдата регулярной армии.

– - Здоров, леший!
– - тихо сказал Наум. Дов кинулся к нему, и они долго и беззвучно стояли, обняв друг друга. Дов заметил сипло, что ему, Дову, прощенья нет, он -- сука, надо было того бершевского гада, который стеганул отца репликой, де, засланный он... надо было того гада убивать сразу.
– ...Не успел я, Наум, отец только вышел из зала -- стал заваливаться...
– Дов провел своей большой, коричневой от ружейного масла ладонью по глазам и отвернулся. Просипел в бороду, что гаду от него не уйти.

– - ...Ты мне, Наум, про гуманизм слюни не развешивай! Ежели только в Советский Союз он лыжи не намажет...
– - со дна моря достану!

Потом мы сидели в казарме за столом, устеленным свежей газеткой, пили соки, морщась от диких выкриков марокканцев, которые играли в карты, кидались подушками, хохотали так, что тенькали стекла.

А рядом посапывали на железных койках их товарищи, вернувшиеся с ночных постов.

Наум покачал головой, мол, невоспитанный народ. Люди спят, а они...

Дов протестующе взмахнул рукой.

– - Я тоже так думал. Дикари! А потом понял. Из многодетных семей они. Шум им никогда не мешал спать. "Тш-ш!" -- такого они не слыхивали... Нет, ребята славные! Был, правда, один румын-пулеметчик. Сказал как-то, что русских олим они ненавидят больше, чем арабов. Я решил -- он наглотался чего. Смолчал. А тому помстилось -русский струхнул, и взял меня за грудки. Ну, я ему дал, он вылетел на ходу из бронетранспортера.

Кацин1... ну, наш Ванька-взводный! на что он меня не любит, и тот одобрил, списал румына в обоз.

– - А чего ты с кацином не поделил?
– - Наум взглянул на Дова настороженно.

– - Туфта-кацин... Тут, кто на посту засни -- всех вырежут. А он ночью посты не проверяет. Я ему в лицо: обабился, сука?! Он осерчал, кричит: "Хочешь, чтоб тебя проверил?! Хорошо, специально проверю!" Видал, это он мне одолжение делает! Слышу, часа в три ночи, крадется. Не в себе, видать. Пароль называет вчерашний. Ну, я его и уложил на глину животиком. Полтора часика пролежал, пока у него в мозгах не развиднелось.