Фельетон Кольцова не возымел никаких неприятных последствий для "Библиотеки поэта" и ее сотрудников. А с замечанием насчет нелепой формы договоров нельзя было не согласиться. Рассказывая в этот вечер об этом инциденте, Юрий Николаевич говорил мне: "Что же вы смотрели, подписывая договоры? В самом деле - автор передает свой труд..." Практику оформления договоров немедленно изменили юридически совершенно правильным образом: ввели отдельное "соглашение", заключаемое с редактором на подготовку текста, причем объем определялся уже не по числу стихотворных строк, а по количеству печатных листов, исходя из нормы 500 строк, как составляющих лист (впоследствии эта норма увеличилась до 700), а для вступительной статьи и комментариев сохранился, как и прежде, договор.

Тем дело и кончилось. Запомнилось только заглавие фельетона "Кормушка", и А. Г. Островский, встречая некоторых более близких u постоянных сотрудников "Библиотеки поэта", с обычным для него юмором говорил им при входе в редакцию: "Заходите в кормушку". А вся-то редакция втискивалась в маленькую комнатенку без окон (должно быть, бывшую кладовку - при самом входе с лестницы), где едва помещалось два небольших стола, а у стен лежали кипами папки с рукописями.

Из этой комнатенки-"кормушки" и уходили в типографии книги (большой, а потом и малой серии), становившиеся знаменитыми, постоянно встречавшие горячий отклик у читателей.

Юрий Николаевич вникал в работу по подготовке каждой из них в той мере, в какой качество рукописи требовало его участия - большего или меньшего. Он был в курсе всех дел редакции.

При жизни Юрия Николаевича я подготовил во второй половине 30-х годов две книжки для малой серии: стихотворения Иннокентия Анненского и К. К. Случевского (первая вышла в 1939 году, вторая - в 1941-м). В издании этих двух книг инициатива и поддержка Юрия Николаевича, настоявшего на их включения в план, сыграла немалую роль. Случевский особенно интересовал Тынянова, который, кстати сказать, читал его стихотворения как-то особенно впечатляюще, оттеняя трагический смысл некоторых из них ("После казни в Женеве", "Камаринская", "Ты не гонись за рифмой своенравной..."). При подготовке обоих этих изданий Тынянов, формально не являвшийся их ответственным редактором, много помогал мне при решении сложной задачи отбора стихов, самых лучших, самых характерных, для очень небольших по объему томиков. Кое-чем пришлось и жертвовать: так, по его совету из книжки Случевского была снята поэма "Ларчик", как слишком "кладбищенская" по своему сюжету.

Юрий Николаевич ценил Случевского за вызывающе острые углы его стиля, за его явно выраженную "негладкость", за контрасты в сочетании трагической темы с прозаизмами, просторечием, канцеляризмами даже. Эти черты особенно резко выступали в ранних редакциях многих стихотворений и поэм (в частности - "Элоа"), и Юрий Николаевич считал, что их и следовало бы печатать вместо более поздних, хотя и апробированных автором. (На такой же точке зрения он стоял относительно ранних редакций у Баратынского.) Я держался другого мнения, а именно, что последние и окончательные варианты стихов Случевского - это новые редакции, иногда - просто новые вещи, сила которых - в большем стилистическом единстве, в более глубокой разработке оттенков трагического смысла, достигнутой без ярких контрастов с иными элементами стиля. Это предпочтение поздним редакциям я подробно обосновал во вступительной статье к "Стихотворениям и поэмам" К. Случевского в издании большой серии "Библиотеки поэта" (Л., 1962), где первоначальным вариантам отдельных строк, строф и целых стихотворений отведено особое приложение ("Другие редакции и варианты"), а в книжке малой серии 1941 года первыми редакциями удалось представить (в особом небольшом разделе) лишь очень немного стихотворений.

Был я привлечен Ю. Н.
– не как редактор, а как консультант и рецензент - и к другой весьма трудоемкой работе - по подготовке для большой серии антологии "Грузинские романтики". Дело было новое, так как в 1935 году, когда началась работа, опыт издания классиков наших братских литератур (в переводах, делаемых с подстрочников) был еще мал. Привлечены были лучшие поэтические силы Ленинграда и Москвы - в их числе М. Л. Лозинский, П. Г. Антокольский, Н. А. Заболоцкий, В. А. Рождественский, С. Д. Спасский, С. В. Шервинский, из переводчиков-профессионалов А. И. Оношкович-Яцына, Б. Брик и другие, из талантливой молодежи Всев. Андр. Римский-Корсаков (погиб во время блокады).

Получив приглашение на первое организационное собрание участников работы над этой антологией, я пытался отказаться - сослался прежде всего на незнание грузинского языка. Но Юрий Николаевич ответил мне, что все здесь в одинаково трудном положении - кроме нашего консультанта, грузинского литературоведа и фольклориста Е. Б. Вирсаладзе, которая и проделала огромную работу с подстрочниками. Юрий Николаевич порекомендовал мне ознакомиться с известными из истории мировой литературы случаями создания переводов по подстрочникам (Жуковский - "Одиссея", Гёте "Западно-восточный диван" и др.). Моя работа свелась к рецензированию выполненных переводов, т. е. к оценке их поэтических качеств как русских стихов в соотношении с подстрочниками, которые, к счастью, в огромном большинстве случаев были сделаны филологически надежно и литературно удовлетворительно. Но работа над антологией страшно затянулась: многие переводы - по тем или иным причинам - приходилось заменять, заказывая новые. Вступительную статью - на основании предоставленных нам материалов пришлось в конечном итоге писать вдвоем А. Г. Островскому и мне. Книга, оказавшаяся многострадальной, вышла в 1940 году.

Так как деловых поводов для встреч с Тыняновым было много, то и помимо тех случаев, когда он сам звал меня прийти, бывал я у него часто, в среднем, вероятно, не реже раза в месяц. Я теперь старался не задерживаться у него, зная, как он быстро утомляется. Еще и раньше, в конце 20-х годов, когда болезнь только издали подкрадывалась к Юрию Николаевичу и долго оставалась нераспознанной, нередко бывало, что, оживленно начав разговор, проявив неподдельный интерес к его предмету, он потом как-то погасал, делался вялым и, казалось, уже не слушал. Теперь утомление наступало быстрее, и с этим необходимо было считаться.

* * *

Одним из отрадных для Юрия Николаевича эпизодов последних предвоенных лет стала его поездка в Москву по приглашению Центрального Дома Красной Армии - для выступления перед большой аудиторией военных, которой он должен был рассказать о работе над романом "Пушкин" и всей пушкинской темой и почитать отрывки из романа. Юрий Николаевич остался чрезвычайно удовлетворен встречей с московскими красноармейцами и командирами. Большое впечатление произвела на него осведомленность, культура этих слушателей, атмосфера демократизма, господствовавшая в аудитории, серьезность вопросов, заданных ему, и выступлений. "Наши сержанты судят, как капитаны", - говорил он.