– Я с тобой жила. Все время с тобой и - тобою. И в казематах, и в боях... Сил не хватило. Прости, любовь моя единственная. Прости меня...

– Я - выдержал. Все выдержал, Полиночка. И крест получил, и офицерское звание. Вот поправишься ты...

Бормотал я слова, потому что в душе ничего, кроме страха, не было. Не было любви, признаюсь, не ощущал я ее. Один страх ощущал. За себя...

...Невозможно лгать, когда в душе - пустота. Когда не о невесте своей думаешь, а о себе лишь, о своем одиночестве завтрашнем, а не о ее сегодняшнем. Уже сегодняшнем, потому что отходила она, летела в черную пропасть, а я скорее растерянность ощущал в себе, нежели отчаяние. И значит, не было во мне любви, а был только страх... Страх очередного одиночного каземата.

Нет, не было во мне любви. Не было...

Двенадцать дней она на моих глазах в эту пропасть летела, и я был подле нее. Подле, но не рядом. Точно стоял, как тогда, в отвесную стену вжавшись, а она - мимо меня, мимо, мимо...

А кругом уже какие-то приживалки да тихие дальние родственницы суетились. Как мухи, что ли, мед почуяв. Генерал уже помер к тому времени, генеральша Прасковья Васильевна вместе со своей единственной внучкой в ту же пропасть летела, вот и зароились дальние наследницы в надежде урвать свой кусочек. А не урвать, так вымолить, выпросить, выклянчить, стащить, в конце концов.

Что же, и мне так помирать придется? Среди мелких актеришек, неумело, бездарно и бестактно скорбь изображающих? Шушукающих по углам, поспешно карнавальные маски горя и печали на лики свои натягивая, тебя едва завидев?..

О себе я думал. О себе.

* * *

Я даже с Прасковьей Васильевной ни о чем говорить не мог. Ни о чем решительно. Она в своем великом горе пребывала, а я - в своем. Личном. Не о Кавказе же с ней толковать...

А с Полиночкой дважды, а когда и трижды в день виделся и говорил. Правда, чаще слушал, не было слов. То ли не было, то ли не мог я выговорить их, то ли стеснялся чего-то...

– Все для любви рождаются. Только женщины не скрывают в себе главного закона своего, а вы, мужчины, не самой любовью восторгаетесь, а способами ее достижения. Слава, богатство, честь, подвиги, отвага куда важнее оказываются, нежели само великое чувство это. Средства для вас всегда важнее цели...

И все это - с улыбкой. Сквозь приступы кашля, сквозь кровь, сквозь алые батистовые платочки. Это я потом понял, что она пыталась от горестных дум меня отвлечь. В последний раз пыталась спасти, помочь и рассеять.

Но однажды - утром то было, она от завтрака отказалась, кое-как чашку чаю выпив, - сказала вдруг, мучительно задыхаясь на каждом слове:

– Женись, Сашенька, непременно женись и - поскорее. Прислониться тебе надо, устал ты от одиночества. И серебряное блюдо никак забыть не можешь. Найди его. Серебро не ржавеет, Сашенька, любовь моя единственная, счастье мое. Не ржавеет, только патиной покрывается. Такая любовь - до последней седины...

И - отошла тихо, в последний раз руку мне сжав...

И еще девять дней я там прожил. Прожил?.. Нет, просуществовал. Три - пока прощались с нею, отпевали да хоронили, и еще - шесть. До первых поминок...

А потом тепло, по-родственному распрощался с осиротевшей Прасковьей Васильевной, обещал навещать. Она даже не рыдала. Сил у нее не было отрыдаться, потому что жизнь смысл потеряла.

Вышла провожать меня, и тут только я увидел, что на козлах тройки моей Савка. Как-то не замечал до этого, что тут он, рядом, что не оставил меня.

Спросил:

– Куда править-то, Александр Ильич?

– В Антоновку.

Не задумываясь, сказал. О последнем завете Полиночки вспомнив. О серебряном блюде.

И помчались мы в Антоновку...

Встреча третья. С серебряным блюдом

Старостой в Антоновке оказался мой сын Иван, только не Александрович, а Матвеевич. Это был рослый, красивый юноша с уже чуть заметной рыжеватой бородкой и умными глазами. Молодец мама Луша, что настояла на его учении, молодец и Савва Игнатьич, сделавший для меня маленький, а все же - подарок.

– Как живешь, Ваня?

– В хлопотах, Александр Ильич.

А глаза - улыбаются. Знает, чертенок, что я ему родным отцом довожусь, недаром ведь не барином назвал, а по имени-отчеству обратился.

И - после толкового доклада о деревенских делах - тоже далеко не случайно, хотя и как бы между прочим:

– Оживают наши края, Александр Ильич. В графском доме полный ремонт произвели, я им лесу отпустил. Сейчас вовсю по вечерам огнями светится.

– Графинюшка приехать изволила?