Борзоев улыбнулся:

– Мы с ним - из одного тейпа, Олексин. Следовательно, почти родственники.

– Я дал Беслану слово. И исполню его, как только сумею взгромоздиться на лошадь. Желательно белую.

– Завтра можете начать тренировки, поскольку врачи разрешили перевезти вас в генеральский особняк.

* * *

И вот я - в просторном генеральском особняке, расположенном в садах на окраине города. Меня встретили как родного, генеральша всплакнула и расцеловала в обе щеки, Вера засияла и по-сестрински прикоснулась губами, попав в порядком отросшие бакенбарды. Тут же проводили в просторную, всю в коврах на восточный манер комнату с прямым выходом в сад и в помощь отрядили смекалистого паренька-армянина. Паренька звали Суреном, он показал мне дом и сад и торжественно обещал содержать в порядке мою обувь и одежду.

Потом он привел ко мне Лечу. Мальчик глядел настороженно, но без всякого страха, по-русски понимал почти все, но говорить стеснялся. Я рассказал ему без деталей, разумеется, - что мы подружились с его отцом, и обещал свидание в ближайшие дни.

Вечером хозяйка устроила пир в мою честь. Не скрою, мне было весьма приятно, хотя и несколько стеснительно, что ли. Не привык я выслушивать бесконечные благодарности.

А через день из Тифлиса вернулся генерал. Воодушевленный, хотя и весьма озабоченный.

– Уделите мне десять минут, Олексин. Меня внезапно вызвали в Петербург для доклада Государю, и я должен кое-что уточнить.

– Когда вам будет угодно, Павел Христофорович.

Мы уединились в его кабинете перед обедом. Я полагал, что речь опять пойдет о нашем рейде в Аджи-Юрт, но генерал начал беседу несколько неожиданно.

– В тысяча восемьсот четвертом году я принял Лубенский гусарский полк, а уже через восемь месяцев был освобожден от должности его командира с пренеприятнейшей формулировкой "за явное несоблюдение порядка службы". Через год обвинение было полностью снято, но нервов я потратил немало. Это - первое, Олексин. Второе. Во время Смоленского сражения я имел честь состоять офицером для поручений при вашем батюшке бригадире Илье Ивановиче, вечная ему память. Все это вместе, а также моя искренняя вечная благодарность вам позволяет мне спросить вас о причинах вашего разжалования. Не скрою, что надеюсь быть принятым лично Государем, где вполне уместно будет вспомнить о вашем героическом деянии. А посему слушаю вас, Александр Ильич, со всем вниманием.

Я понимал искреннее желание генерала помочь мне, мало верил в успех, но рассказал все о своих казематах, крысах и допросах. Естественно, в той версии, которой придерживался сам: был пьян, играл в карты с поручиком конно-пионерского полка, чуть не проиграл собственного человека и в конце концов выиграл полный список пушкинского "Андрея Шенье". Затем - офицерский суд, обвинивший меня в недопустимых разговорах с солдатами, и - утвержденный Государем приговор о разжаловании с ссылкой на Кавказ.

– Моллер сказал мне, что вы были представлены к Знаку ордена святого Георгия за взятие аула Ахульго?

– Совершенно верно, Павел Христофорович.

– Почему же командир батальона вычеркнул вашу фамилию из поданной Моллером реляции?

– Когда-то он посмел оскорбить девицу, и я вынужден был образумить его пощечиной.

– А девицу зовут Верой Прокофьевной, - усмехнулся Граббе.
– События порою пересекаются весьма забавно... Отдыхайте, Олексин, набирайтесь сил. Вы и поручик Моллер - мои гости.

Генерал уехал в Санкт-Петербург, я достаточно окреп на добрых харчах, вине и фруктах, и мы с подпоручиком Борзоевым решили выехать в крепость Внезапную. Борзоев прихватил на всякий случай десяток казаков, посадил Лечу впереди себя, а я взял в генеральской конюшне белого жеребца, и мы двинулись воссоединять отца с сыном.

Удивительное дело, но солдаты - естественно, те, которые не ходили с нами в Аджи-Юрт, - встретили меня с какой-то странной завистливой неприязнью. "Вот, дескать, повезло: и червонец получил, и в генеральском особняке бока отлеживает..." Ну, есть, есть это дурное чувство в русской душе, тлеет оно до времени, словно выжидая, а чем риск-то обернется. И коли ты цел остался, значит, счастливчик, Бога за бороду ухватил и сам жив при этом. А то, что не на прогулку тогда ходили, что погибли многие, что ранены почти все, это все потом как бы отсеивается, исчезает, и остается одна зависть в глазах. И одно в них читается: "Ну, хитрован ты, Александр Ильич..."

А Пров и Сурмил чуть на шею не бросились. И радость, что видят меня, искренней была...

Ну, это я так. Разворчался, иного ожидая и не получив и грана того, что ожидал. И не от солдат, честно говоря, а от господ офицеров, помощников ротного Моллера, опоздавших из отпуска к той внезапной тревоге...

– Искать Беслана поеду один, - сказал я порученцу Борзоеву чуть резче, чем хотелось.

– Я головой отвечаю за вас перед генералом, Александр Ильич.

– Ничего со мною не случится, подпоручик. Мальчика пока покормите, растрясло его по дороге.

Взгромоздился на белого жеребца и погнал его к знакомому месту со знакомой скалой.

Все было в точности как тогда, перед самым нашим походом. Только куда быстрее: всего около часу мне возле скалы верхом красоваться пришлось.

– Опять пулю ищешь?

Оглянулся - Беслан за спиной. Усмехается в бороду:

– Не бережешь ты свою спину, Сашка. Рад, что живым вижу тебя.

– Твоей милостью, Беслан. Ты предупредил посты под Грозной, что нас держат в кольце?

– Нет, - сказал, как отрезал: коротко, жестко и сурово.
– Если только ради этих слов приехал, давай лучше разъедемся.