– Чина и дворянства может лишить один лишь Государь. Следствие по вашему делу еще не завершено, следовательно, Государю еще не доложено.

"Следствие - следовательно". Скучный господин.

– Слушаю вас, подполковник. Допрашивайте.

Вновь бровки его вздрогнули: видно, резануло его канцелярскую душу, что я запросто подполковником его назвал, а не "господином подполковником". Значит, не служил ты в полках, казенная душа...

– Предварительное расследование выяснило, что вы выиграли полный список "Андрея Шенье" в карты у неизвестного вам поручика.

– Спьяну, подполковник. Исключительно спьяну. Занесите в допросный лист, если сие уточнение в нем отсутствует.

– Присутствует уточнение, присутствует, - с неудовольствием сказал подполковник.
– Однако при этом присутствии отсутствует другое весьма важное ваше объяснение. Весьма важное.

– Какое же?

– Строка наверху. Над поэтическими строфами. Так сказать, обращение к читателям.

– Обращение?
– Я сразу сообразил, что он имеет в виду, однако переспросил с максимальным удивлением.
– В первый раз слышу.

– Не сомневаюсь.

С ехидцей сказал подполковник. Даже чуть улыбнулся при этом. Подсиживают моего московского полковника, подумал я. И спросил:

– Покажите-ка. Может, оно позднее появилось? Пока я крыс в каземате правилам приличия обучал?

– В свое время. Все - в свое время.

Подполковник через стол протянул мне лист бумаги и перо, предварительно ткнув им в чернильницу:

– Извольте записать то, что продиктую.

Я развернулся лицом к столу, взял перо.

– Пишите цифрами: "Тысяча четыреста четырнадцать. Десять. Четыре. Четырнадцать". Написали? Теперь - словами: "Сентябрь, октябрь, ноябрь, декабрь..." Написали? Дайте мне.

Перегнулся через стол, схватил, даже песком не присыпав. И стал сличать мои записи с тем, что когда-то написала Полиночка. Я знал, для чего мне этот диктант устроен, а потому и не волновался. Не ту карту они прикупили. Не в масть.

– Кто это написал?

– Что - написал?

Подполковник - вновь через стол перегнувшись - показал мне пушкинский список, над которым когда-то Полиночка в торжестве от прозорливости своей написала: "На 14 декабря".

– Это ведь не ваша рука?

– Вообще эту надпись впервые вижу.

– Кто же ее сделал, по-вашему?

– А Бог ее ведает. Я ведь не надпись выиграл, я стихи выиграл. И не читал, что да кто там написал. Может, сам Пушкин.

Знал, что тут у них - пустышка. Пушкинский почерк был похож на почерк Полиночки, как моя сабля на мой ботфорт.

– Нет, это не Пушкина рука, - вздохнул подполковник, вновь удобно угнездившись в кресле.
– Давайте разбираться. Давайте все вспоминать и разбираться. Кому вы показывали сей список?

– Никому.

– Так-таки и никому?

– Так-таки и никому.

– И в полку выигрышем не похвалялись?

– Вообще никогда не хвастаюсь.

Ну и пошло-поехало. Часа четыре скакали мы по манежному кругу, на котором, как известно, доскакаться до чего-либо - пустое занятие. Но подполковник был упорен, менял аллюр, даже направление, однако ничего не добился. Перебрал всех моих приятелей, знакомцев и даже родственников, но ни разу не упомянул о невесте моей. О Полиночке. И я возблагодарил Господа, что помолвку мы не оглашали из-за батюшкиного удара.

Кончилось тем, что он раскраснелся, вспотел и уморился.

– Кто же это мог написать?..

Я пожал плечами. Эта скачка вопросов вокруг да около окончательно убедила меня, что они пытаются добраться до Пушкина. Заполучить его в свою паутину, и здесь я не желал служить им ни проводником, ни пособником. Ни в каком виде и ни при каких условиях. По разные стороны барьера мы стояли, и я позиции своей менять не собирался, хотя и не имел права на ответный выстрел.

– Ладно, - со злорадством сказал мой новый дознаватель.
– Будете крыс дрессировать, пока не вспомните.

– Каким же образом можно вспомнить то, чего вообще не было? Не подскажете?

– Всяко бывает, Олексин, всяко, - улыбнулся вдруг подполковник.
– Озарение может на вас снизойти. Озарение и понимание. Думайте, думайте, вы же - игрок, и я вам предостаточно карт на стол выложил. И все - в масть, заметьте.

Гнусен намек его был: выдумать нечто, чтобы оговорить Александра Сергеевича. Гнусен и подл, но я сдержался. Нельзя мне было свои истинные чувства жандармам показывать. Никак нельзя.