Старушка указывает мне на стул и тяжело опускается на другой.

– Дочка-то на работе?
– сочувственно спрашиваю я.

– Лидка? На бюллетень, дура, встала. Надумала! Вот уже, считай, четвертый час в поликлинике трется. Очередища. Домой приползет больней, чем была. Наша-то доктурша уволилась. Ну, и все подарки, ясное дело, прахом пошли. Теперь новую обхаживай. Халаты ей дари, то да се.

– Какие халаты?

– "Какие, какие"!
– недовольно скрипит старуха.
– Известно какие. Докторские. У Лидки в магазине бывают. Особые какие-то. Да нешто одними халатами нонче обойдется? Я Лидке-то еще прошлый раз говорила: "Не слазь с бюлетня. Сиди, пока держат". Нет, убежала. Ну, и вот обратно. А теперича уже при чужой болеть-то. Ох, нешто они кого слушают...
– Старуха умолкает и пристально смотрит на меня, потом вдруг сердито спрашивает: - Ну, с чем пришел, бессовестный? Чего тебе еще надо?

Я, опешив от неожиданности, не знаю, что ей ответить, и, на всякий случай виновато опустив голову, молчу. Старуха, однако, мое молчание истолковывает по-своему и все так же сердито продолжает:

– Прошлый раз я тебе чего сказала, забыл? Ленька сюда ни ногой, понял? Как в тюрьму через тебя попал, так все. И твои бесстыжие глаза еще смотреть на меня могут? Сына ты у меня отнял, погубитель! Глаза все за него выплакала... А ты еще... вот...

Голос ее прерывается от сдерживаемых слез.

А у меня не хватает больше выдержки слушать ее, хотя в горе своем Пелагея Яковлевна может упомянуть и что-то важное, и назвать какие-нибудь интересные мне имена. Но горе, которым она охвачена, и мне переворачивает душу. Поэтому я нарочито бодро говорю:

– С кем-то вы меня перепутали, Пелагея Яковлевна. Неужели еще один такой длинный вам попался? Быть того не может.

– О господи!
– испуганно отшатывается от меня старушка и машет рукой, словно желая, чтобы я исчез с ее глаз.
– Никак обозналась? Вот горе-то. Ну, ничего не вижу. Уж ты, голубчик, меня, старую, извини. Не разглядела сослепу. Кто ж ты такой будешь?

– Да вот насчет Лени как раз и зашел, - говорю я.
– Неужели он у вас такой уж пропащий...
– я чуть не говорю "был", но вовремя останавливаюсь.

Если нарушить логику разговора, свернув вдруг на что-то очень больное, человек легко следует в разговоре за вами.

– Да неужто не пропащий?
– горячо откликается Пелагея Яковлевна.
– А коли он уже, почитай, год как вернулся и в одном со мной городе живет, а носа не кажет, не нужна я ему, выходит.

– Да, может, он стыдится?

– Кого он когда стыдился, ты что?

– Так может, он встретил кого да влюбился?
– осторожно спрашиваю я.

– Мать такой любви не помеха.

– Говорил, Зина какая-то у него есть.

– Вот! Хоть ее бы слушал. Хорошая девушка. На фабрике работает. Фруктовых вод. Приходила ко мне. Поплакали вместе.

– Что ж она говорит?

– Ох, слушает он ее, как меня слушал. Ну, точно. Вот уже, считай, две недели от нее скрывается. Ни слуху ни духу. А то явился к ней, подарки всякие дорогие принес, серьги там бирюзовые, колечко тоже, денег оставил много, говорит. Это что, я тебя спрашиваю? Это бессовестные деньги, вот я тебе скажу.

– И Зина так считает?

– Ну, а как еще считать, скажи на милость? Вот работал он у Лидки в магазине грузчиком. А ведь, считай, восемь классов окончил. Если бы не злодейка эта, то кем бы он стать мог, соображаешь?

– Какая злодейка, Зина, что ли?

– Окстись!
– машет на меня рукой Пелагея Яковлевна.
– Водка - вот кто! От нее все зло, все несчастья. Кругом же алкоголики, чтоб они все сгорели! Ну, и здоровый человек им, конечное дело, глаз колет. Они его к себе норовят. А Ленька-то наш слаб на это дело. От отца-покойника гниль-то эта идет. Ох, грехи наши с нами родятся.

– Пелагея Яковлевна, а вы меня за кого же приняли?
– спрашиваю я.

– Да за Славку, пропади он. Тоже верста коломенская. У-у... Ирод.

– А чего он делает, Славка этот?

– Славка-то?
– Как-то неуверенно переспрашивает Пелагея Яковлевна.
– С Ленькой работал, в магазине. А потом уже и не знаю даже. Тоже через водочку свихнулся. Общая она погубительница. Вот она и Славку... Ох, ох! А ведь человеком был.

В это время хлопает входная дверь, в передней слышна возня, и через минуту в комнату заглядывает молодая женщина, стройная, миловидная, со смущенной улыбкой на пухлых губах, а на разрумянившихся щеках видны симпатичные ямочки. Это, конечно, Лида. Она выглядит совсем юной, и я даже в мыслях не могу назвать ее Лидией Васильевной. А ведь ожидал я увидеть бледную, больную, замученную женщину.

– Кто это у нас, мама?
– спрашивает она, заходя, и с любопытством чуть смущенно смотрит на меня.

– Вот человек пришел, - объясняет Пелагея Яковлевна.
– Насчет Леньки говорим. Как да что. Ну, чего врач-то?

– А!
– беззаботно улыбается Лида.
– На работу выписала.

– Во-во. Катерина Дмитриевна, чай, не выписала бы.

– Да ладно, мама, - Лида поглядывает на меня.
– А вы уже кончили говорить или я помешала?

– Кончили не кончили, а устала я, - вздыхает Пелагея Яковлевна и обращается ко мне: - Уж прилягу, как хочешь.