– Может, он вообще вам не сын?
– усмехнувшись, спрашиваю я.
– И у нас ошибочка вышла, не туда я пришел?

– Ну сын. Не откажешься. Это вон жена может отказаться.

– Не зря, наверное, отказывается.

– Ну, там, зря или не зря, это уж наше дело.

– Совершенно верно, - соглашаюсь я.
– Это дело семейное. Но все-таки разобраться нам с вашим Николаем надо по справедливости.

– Жди от вас справедливости, как же.

– Так я вижу, вы и сами ее не хотите.

– Мое дело, чего я хочу.

– Нет, - резко отвечаю я.
– Не ваше... Колькино это дело. Вы для него сейчас хуже чужой, смотрю, а я вроде лучше матери получаюсь. Вас вот уговариваю.

– Ишь ты, - насмешливо ухмыляется старуха, - какой выискался. "Лучше матери!" И чего тебе от меня надо, репей?

– Зайти к вам и поговорить.

– Вот ведь пристал, - неприязненно говорит старуха.
– Ну, заходи, коли так.

Она отодвигается, и я переступаю порог. В маленькой передней вешаю пальто и иду вслед за старухой в комнату. Она обставлена куда лучше той, в которой я был утром. Здесь разместился полированный новый гарнитур, венгерский, наверное, или румынский, на полках длинного серванта, за стеклом, стоят хрустальные вазы, красивый чайный сервиз, еще какая-то посуда. На круглом столе с пестрой салфеткой посередине стоит еще одна ваза, низкая и широкая. К столу аккуратно придвинуты тяжелые, гнутые стулья, у стены огромный диван. Под потолком, над столом, висит большая чешская хрустальная люстра. Да, полный достаток в этом доме, словно и не сидит вот уже в третий раз в тюрьме глава семьи, бандит и убийца... Ну да что уж там. Зато, наверное, жена труженица.

– Ну, говори, - все так же враждебно обращается ко мне старуха, прямо садясь на край дивана, словно аршин проглотив, и не думая предложить сесть мне.

И я говорю, первое, что приходит в этот момент в голову:

– Колька опять сидит. Ему бы передачу послать.

– Бог поможет...

– Ну нет, - неожиданно для самого себя запальчиво возражаю я.
– Надо помочь. Не вы, так... пусть Ермаков помогает.

– А он-то с какой стороны?
– как будто удивляется старуха.

– А с той. Он, если по совести говорить, и вам помочь должен.

– По совести-то - не говори. Нет ее ни у кого, нет и отродясь не было. Беречься людей надо, а не помощи ждать. У каждого на заднем уме чего-то растет. Завсегда чегой-то за спиной прячет, чегой-то через тебя или кого другого хочет себе достигнуть. Слава богу, навидалась.

– Вот вы и Кольку научили так к людям относиться.

– А чего же не научить, коли верно?

– Вот преступник и вышел, грабитель, чуть не убийца.

На старуху мои слова не производят никакого впечатления.

– Э, полно, - равнодушно машет она рукой.
– Этому что учи, что не учи. Это само образуется, изнутри.

– А люди кругом уже ничего сделать, по-вашему, не могут? Конечно, с матери да отца начинать бы надо, да поздно уже.

– Ладно, ладно. Это ты все про себя оставь. Чего пришел-то?

Прямо неприступная какая-то старуха, бесчувственная.

– Как все-таки Колька-то у вас свихнулся, не расскажете?

– Кто его знает. Я воровать не учила.

– А кто же учил? Друзья-приятели, что ли?

– Ну! Кому же еще и учить?

– Кто же они такие будут?

– Ты у него у самого спроси, у Кольки. Я-то почем знаю?

– Эх, Ольга Петровна, - вздыхаю я.
– Неужто вы добра своему Кольке не хотите? Неужели и словечка за него не замолвите?

– Ты лучше у него спроси, кому он-то добра хочет? Мать уже наполовину в могилу свел, жену старухой сделал, дочка, как травинка, растет без отца. Так пусть хоть подохнет, не сын он мне. Из сердца я его давно вырвала. И все. И не береди. Ничего больше не знаю.

Она поджимает тонкие, сухие губы и отворачивается.

– И Гвимара Ивановича не знаете?

– Не знаю.

– И Льва Игнатьевича?

– И его тоже. Пусть они все вместе с ним подохнут. Понял? Все они такие.

Злость клокочет в ней, неутихающая злость на весь свет. Колька тому причиной? Или Колька - это уже следствие? Сейчас не узнаешь. И ведь ничего о сыне не спросит, ничего. Что ж, она и в самом деле вырвала его из сердца? Но разве возможно это?

– Алеху знаете?

– Ну.

– Погиб он.

– Брешешь.

– Точно говорю. Под машину попал. Бежал с краденым чемоданом, по сторонам не глядел. Ну под колеса и угодил. Помер сразу, на улице.

– Бог, он все видит, - безразлично говорит Ольга Петровна.

– Один дружок был у Кольки, и того не стало.

– Много у него таких-то. Колес на них не хватит, иродов.

– Вам-то откуда знать, много их или мало?

Ольга Петровна молчит, отвечать не желает, даже не шелохнется, смотрит куда-то мимо меня. Потом цедит сквозь зубы: