Интересно: интеллигентность и civilise соприкасаются или нет? Простите мне эти детские вопросы.

4 ноября 1994 года

ИЛЬЯ АВЕРБАХ

Мне не неожиданно позвонили из Ленинграда и попросили приехать на пробы в группу Авербаха. На "Ленфильме" я до этого была только у Козинцева пробовалась на Офелию. Это было время, когда я сама хотела играть Гамлета. Но побыть в кадре со Смоктуновским очень хотелось, да и все, что касалось "Гамлета", меня тогда интересовало. И поэтому, без всякой надежды на успех, поехала надевать на себя маску Офелии. Прошло несколько лет, и теперь опять "Лен-фильм", опять Смоктуновский, но уже в картине Авербаха "Степень риска".

Меня утвердили, но со Смоктуновским я тогда в кадре ни разу не встретилась, хоть он и играл моего мужа. Вернее - я его жену. Но зато постоянно на площадке была с Борисом Николаевичем Ливановым. Он играл крупного профессора, врача-кардиолога, но ему не надо было ничего играть, потому что он и в жизни был "генералом". Но это внешне. А так, на площадке, между съемками - постоянные рассказы, смех, анекдоты, юмор, ухаживание.

И как противоположность Ливанову - Илья Авербах, режиссер этого фильма. Это была его первая работа. Сдержанный, молчаливый - "ленинградец", вернее, петербуржец (хотя тогда такого слова в нашей речи не было).

"Степень риска". Сценарий был написан по повес

222

ти Амосова - знаменитого киевского кардиолога. Это были записки хирурга - о нравственном кризисе и поиске выхода из этого кризиса. Но в фильме нравственный, духовный потенциал ложился на плечи всех трех героев - хирурга перед сложнейшей операцией (Ливанов), физика, который идет на эту операцию (Смоктуновский), и меня - жены, ожидающей результата этой операции. Извечные вопросы о жизни и смерти, об отношениях между людьми, об отношении к своему делу, о нравственном долге. Фильм вышел в 1969 году.

После фильма мне судьба подарила долгое общение с Авербахом. Иногда мы вместе отдыхали в Репино: он со своей женой Наташей Рязанцевой и я с Володей Валуцким. Гуляли, играли во всевозможные игры. Авербах в отличие от нас был спортивным человеком. Он играл в баскетбол, проповедовал английский образ жизни и себя в шутку называл "эсквайром". Курил сигары, потом перешел на трубку. "Джентльмен с головы до ног", - сказал Блок о Гумилеве. Авербах был из того ряда.

Однажды в Репино, в Доме творчества кинематографистов, заказывая меню на следующий день, мы наткнулись на совершенно новые названия, и особенно нас поразило, что наутро будет "земниекубракатис". Из нас никто не ходил завтракать, но тут мы все четверо заказали это заморское блюдо и назавтра пришли утром в столовую. Оказалось,что блюдо с заморским названием - это все, что осталось от ужина, сваленное на большую сковородку и сверху политое яичницей. С тех пор, когда я дома готовлю что-нибудь непонятно-простое, мы зовем это кушанье "земниекубракатис" (а ввел название пришедший на работу в Репино новый шеф-повар, уволенный за пьянство из гостиницы "Астория"). Авербах очень хорошо слушал, хотя сам любил много говорить. И когда в разговоре возникало что-то

223

неудобоваримое, он говорил: "Ну, это земниекубракатис".

Когда он приезжал в Москву, то часто бывал у нас, потому что у него с Володей были нескончаемые планы работ. По разным причинам эти работы никогда не доходили до результата. Они, например, втроем - Наташа, Володя и Илья решили написать сценарий к фильму, который условно назвали "Умняга". Главную роль, конечно, должна была играть я. И черты героини - одинокой редакторши, все понимающей, но забывшей в своем всезнайстве о, мягко говоря, "женственности", - они шутя переносили на меня. Да и вообще меня всерьез к своей работе не подпускали. Они писали друг другу шутливые, смешные письма, они перезванивались, а я ведь "артистка" - что с меня возьмешь. И когда звонил Авербах и спрашивал: "Как дела?" - я отвечала: "Прекрасно". Он очень серьезно удивлялся и спрашивал: "А почему?.."

У каждого из нас есть какое-нибудь любимое словечко - у меня, например, "гениально", а у Авербаха - "прелестно". По любому случаю он всегда прибавлял это свое любимое "прелестно".

Когда я приезжала в Ленинград, то любила заходить к ним в гости. Мне нравилась их тесная, с красной мебелью квартира. Огромный балкон, вернее, терраса, где Ксения Владимировна разводила цветы. Ксения Владимировна Куракина - мать Ильи, актриса, очень красивая женщина с ухоженными седыми волосами, с маникюром, с манерностью петербуржской дамы. И уклад семьи их мне нравился - с обедом и ужином в положенные часы, с "литературными" разговорами за чаем - то, чего у меня никогда не было.

"Джентльменство" Авербаха - его воспитанность, благородство, образованность, доброжелательность, остроумие, - я думаю, хоть и были его отличительной чертой от нас, московских, но не главной. Главное - он был интеллигентом со всеми отсюда вы

224

текающими последствиями: и перепады настроения, и неуверенность в себе, и самоедство, и ненасытность знания - понять, что "за чертой".

У Авербаха было особое свойство - он умел заключать в себе целый мир самых противоположных интересов, умел отдаваться каждому всецело и с легкостью переходить от одного к другому. Он общался на равных с самыми разными по профессии и по интересам людьми. Но это не была всеядность, а какая-то духовная ненасытность, вернее, неуспокоенность, доходящая иногда до смятения души... На протяжении двадцати лет, что я его знала, состояние встревоженности у него росло. Хотя внешне это могло никак не выражаться.

Я отчетливо помню осенний солнечный день в Пушкино, куда мы поехали гулять с ним, его дочерью и моим мужем. И хоть день по внешним приметам был неудачный: при выходе из парка сторож грубо отобрал желтые листья, которые мы с Машей собирали на земле, нас не пускали в ресторан обедать, захлопнулась и не открывалась дверь машины (ключ остался внутри) и еще что-то - на такие "мелочи жизни" часто реагируешь излишне болезненно, но в тот день они нас почему-то не трогали. Мы смеялись до слез, бегали, читали стихи, у Авербаха было удивительно спокойное, тихое и доброе выражение лица. Хотя тогда, я знала, он переживал сильный душевный кризис.