Женщина упрямо повторила:

– - Мы сискуаньярские.

– - Ну, ладно, Сискуаньяр так Сискуаньяр! Твоя семья оттуда?

– - Да!

– - А что делают твои родные?

– - Умерли все! У меня никого нет.

Сержант, человек красноречивый и любитель поговорить, продолжал допрос:

– - У всех есть родные или были, чорт возьми. Ты кто такая? А ну, говори скорее.

Женщина слушала, оцепенев, эти окрики, похожие более на звериное рычанье, чем на человеческую речь.

Маркитантка поняла, что пришло время снова вмешаться в беседу. Она погладила головку грудного младенца и ласково похлопала по щечкам двух старших.

– - Как зовут крошку?
– - спросила она.
– - По-моему, она у нас девица.

Мать ответила:

– - Жоржетта.

– - А старшего? Этот сорванец, видать, кавалер.

– - Рене-Жан.

– - А младшего? Ведь и он тоже настоящий мужчина, гляди какой щекастый.

– - Гро-Алэн, -- ответила мать.

– - Хорошенькие детки, -- одобрила маркитантка, -- посмотрите только, прямо взрослые.

Но сержант не унимался:

– - Отвечай-ка, сударыня. Дом у тебя есть?

– - Был дом.

– - Где был?

– - В Азэ.

– - А почему ты дома не сидишь?

– - Потому что его сожгли.

– - Кто сжег?

– - Не знаю. Война сожгла.

– - Откуда ты идешь?

– - Оттуда.

– - А куда идешь?

– - Не знаю.

– - Говори толком. Кто ты?

– - Не знаю.

– - Не знаешь, кто ты?

– - Да просто бежим мы, спасаемся.

– - А какой партии ты сочувствуешь?

– - Не знаю.

– - Ты синяя? Белая? С кем ты?

– - С детьми.

Наступило молчание. Его нарушила маркитантка.

– - А вот у меня детей нет, -- вздохнула она.
– - Все некогда было.

Сержант снова приступил к допросу.

– - А родители твои? А ну-ка, сударыня, доложи нам о твоих родителях. Меня вот, к примеру, звать Радуб, сам я сержант, я с улицы Шерш-Миди, мать и отец у меня были, я могу сказать, кто такие мои родители. А ты о своих скажи. Говори, кто были твои родители?

– - Флешары. Просто Флешары.

– - Флешары -- это Флешары, а Радубы -- это Радубы. Но ведь у человека не только фамилия есть. Чем они занимались, твои родители? Что делали? Что сейчас поделывают? Что они такого нафлешарничали твои Флешары?

– - Они пахари. Отец был калека, он не мог работать, после того как сеньор приказал избить его палками; так приказал его сеньор, наш сеньор; он, сеньор, у нас добрый, велел избить отца за то, что отец подстрелил кролика, а ведь за это полагается смерть, но сеньор наш помиловал отца, он сказал: "Хватит с него ста палок", и мой отец с тех пор и стал калекой.

– - Ну, а еще что?

– - Дед мой был гугенотом. Господин кюре сослал его на галеры. Я тогда еще совсем маленькая была.

– - Дальше?

– - Свекор мой контрабандой занимался -- соль продавал. Король велел его повесить.

– - А твой муж чем занимался?

– - Воевал.

– - За кого?

– - За короля.

– - А еще за кого?

– - Конечно, за своего сеньора.

– - А еще за кого?

– - Конечно, за господина кюре.

– - Чтобы вас всех громом порасшибало!
– - вдруг заорал один из гренадеров.

Женщина подскочила от страха.

– - Видите ли, сударыня, мы парижане, -- любезно пояснила маркитантка.

Женщина в испуге сложила руки и воскликнула:

– - О господи Иисусе!

– - Ну-ну, без суеверий!
– - прикрикнул сержант.

Маркитантка опустилась рядом с женщиной на траву и усадила к себе на колени старших детей, которые охотно к ней пошли. У ребенка переход от страха к полному доверию совершается в мгновение ока и без всяких видимых причин. Тут действует какое-то непогрешимое чутье.

– - Бедняжка вы моя, бретоночка, детки у вас такие милые, просто прелесть. Сейчас скажу, сколько им лет. Вот тому, что побольше, -- четыре годочка, а младшему -- три. А девица эта, смотри, как сосет, сразу видать -знатная обжора. Ах ты, чудовище этакое! Ты так свою мамашу совсем скушаешь. Вот что, сударыня, вы ничего не бойтесь. Вступайте в наш батальон. Будете вроде меня. Зовут меня Гусарша. Это мое прозвище. Но по мне уж лучше Гусаршей зовите, чем мамзель Двурогой, как мою матушку. Я -- маркитантка, а занятье наше маркитантское такое -- разноси себе воду, пусть кругом стреляют и убивают. Хоть тут все на свете перевернись. У нас с вами одинаковая нога, я вам свои башмаки подарю. Десятого августа я была в Париже и подавала напиться самому Вестерману. Ну, доложу я вам, было дело! Видела своими глазами, как гильотинировали Людовика Шестнадцатого, Луи Капета, его теперь так называют. Ух, и не хотелось же ему помирать! Да слушайте вы меня, чорт возьми! Подумать только, еще тринадцатого января жарили ему каштаны, а он сидел со своим семейством да посмеивался! Когда его силком уложили "на доску", как у нас в Париже говорят, он был без сюртука и туфель, только в сорочке, в пикейном жилете, в серых шерстяных штанах и в серых шелковых чулках. Своими глазами видела... Карета, в которой его везли, была выкрашена в зеленый цвет. Послушайтесь меня, идите с нами. У нас в батальоне все славные ребята, будете маркитанткой номер второй, я вас живо делу научу. Нет ничего проще, -- дадут тебе большую флягу и колокольчик, а ты расхаживай себе спокойно, ступай в самое пекло. Пули летают, пушки ухают, шум стоит адский, а ты знай кричи: "А ну, сынки, кому пить охота, а ну?" Говорю вам, дело немудреное. Я, например, всем подряд пить подаю. Ей-богу, правда. И синим и белым, хотя сама-то я синяя. И самая настоящая синяя. А пить вот всем подаю. Ведь каждому раненому пить охота. Умирают-то все, и синие и белые, без различия убеждений. Перед смертью людям надо бы помириться. Нелепое это занятие -- драться. Идите с нами. Если меня убьют, дело к вам перейдет. Вы не смотрите, что у меня такой вид, я женщина не злая, и солдат из меня неплохой бы вышел. Не бойтесь ничего.