Его глазки сыплют искры, голос стал умильным, старичок собирается сказать что-то острое и двоемысленное.

– В долгой жизни моей натыкался я на разных людей-то, и вот - в Галицком уезде это случилось - один странник... Многие богохульства услыхал я от него, и одно особенно ушибло меня. Говорит он: "Миром правит сатана! Бог же господь низринут с небес и лишён бессмертия и распят бысть под именем Исуса Христа. И не черти, говорит, были изгнаны с небес господом, а люди из рая дьяволом, вкупе с господом, он же, земли коснувшись, умре! Извергнув нас, людей, яко верных слуг бога нашего, внушил сатана каждому разное и разностью мнений человеческих ныне укрепляет трон жестокости своей".

Он оглянул нас всех поочерёдно и поучительно добавляет:

– Вот какие еретицкие мнения-то возможны даже!

У Егора лицо такое, как будто он стал ровесником Кузину. Медленно и сердито звучат его слова:

– Когда все головы научатся думать, тогда и ошибки все обнаружатся. А сказки - бросить, они не пугают!

Старик сомнительно качает головой.

– Заплутаете вы себя во тьме вещных знаний ваших!
– усмехается он. По-моему, бог - слово, миром не договорённое до конца, вам бы и надлежало договорить-то его. Вам!

Лёжа на земле вверх грудью, Алёша ворчит:

– Мы, дедушка, все слова до конца договорим, подожди!

Из увала над холмом явилось что-то тёмное, круглое, помаячило в сумраке и исчезло.

– Кто-то, - говорю, - идёт сюда.

Алексей вскочил на ноги, присмотрелся, вновь лёг пластом и поёт:

Всходит месяц на небо,

Едет милый по полю...

Он всходит справа от нас, месяц. Большой, красноватый и тусклый круг его поднимается над чёрной сетью лесной чащи, как бы цепляясь за сучья, а они гибко поддерживают его, толкая всё выше в небо, к одиноким звёздам.

– Это Семён, кажись!
– ворчит Досекин, приложив руку ко лбу.
– Ну да! Он и есть! Засиделись мы тут... Пеший он...

– Посидим ещё - может, не заметит?
– предложил Кузин.

Алёша хмуро спросил:

– А ты его боишься?

– Зачем! Мы с ним дружки. А вот тебе бы, Егор Петрович, подумать о нём надо...

– Что такое?

– Насчёт Варвары...

– Погодите говорить!
– тихо сказал Егор.
– А ведь это он за нами следит!

– Конечно, - шепчет Алёша.

В тишине раздаётся угрюмый вопрос:

– Вы, что ли?

– Мы, мы!
– торопливо крикнул Кузин.

Стражник подвигается на нас; пеший, он кажется странно широким. И ружья нет при нём, только сабля.

– Слышали, - гудит он, - в Фокине лавочник зарезан?

– Который?
– спросил Досекин.

– Хохол. Галайда Мирон.

– А кто зарезал?

– Не узнано ещё.

Согнув колена, Семён валится на землю рядом с нами и глухо ворчит:

– Дня нет неокровавленного!.. Проливается этой человечьей крови - без меры! Мирон лежит в сенях, а кровь даже на двор выбежала и застыла лужей...

Он смотрит на нас, точно видит впервые, и равнодушно спрашивает:

– Может, это ваши режут?

– Какие - наши?
– сурово и громко молвил Досекин.

– Такие. Знаю я какие! У кого спички есть? Дайте-ка мне, я забыл.

А когда вспыхнула спичка, он вновь оглядел всех и снова спрашивает:

– Ты чего, Алёшка, зубы скалишь?

– Весело мне, дядя Семён.

– Отчего?

– Вообще! Внутри весело!

– Нашёл время веселью! Тут людей режут везде...

– А кругом - ты гляди...

Стражник быстро оглянулся, беспокойно спрашивая:

– Кто кругом?

– Да никого нет!
– удивлённо сказал Алёша.
– Я про месяц хотел сказать, про то, какая красота везде...

Тёмный человек поднял голову вверх, посмотрел и угрюмо сказал:

– Он всегда об эту пору, месяц. Ничего весёлого нет в нём! Каин Авеля убил - вот и всё!

– Ты что не на коне?
– спросил Кузин.

– Хромает. Коновала надо. Вот ты везде тут ходишь, скажи, чтобы коновала прислали мне.

– Где же это я везде хожу?

– Уж я знаю. Нехорошо про тебя говорят.

– Кто?

– Вообще, народ! Скорняков, Астахов... все!

Кузин не по-старчески задорно смеётся.

– О хорошем плохо - легко сказать, ты скажи о плохом хорошо!

Вялый, измятый весь, точно с похмелья, стражник лениво и тягуче бубнит:

– Замечают тебя в подозрительных делах.

– А ты этому веришь?

– Астахов - за всеми следит. Его голос услышат...

Кузин встал на ноги, встряхивая полы кафтана, и бойко говорит: