Полное собрание стихотворений
вернуться

Мережковский Дмитрий Сергеевич
Шрифт:

1891

Семейная идиллия

I. Вступление

Ужель нельзя писать, забыв хотя на мигПро то, как пишутся новеллы и романы,Отвергнув, наконец, условные обманыНенужных вымыслов и спутанных интриг?Ужель изобразить мне легче смерть и мукуГероев, гибнущих в невиданном бою,Чем разговор с женой и комнату мою,Унылый вид в окно и будничную скуку?А между тем из них, из этих мелочей,Забытых книгами и слишком некрасивых,Чтоб их рассказывать в строфах красноречивых,Слагается вся жизнь, простая жизнь людей.И мысль одна давно мне не дает покоя:Нельзя ли без интриг, без драмы, без герояПеренести в рассказ из жизни целикомТот маленький мирок, с которым я знаком?Мне было жаль срывать живой и благовонныйЦветок, чтоб положить в гербарий запыленный;Из недр родных полей заботливой рукойЯ вырежу его с дрожащими листами —Таким, каков он есть – с пахучею землей,И каплями росы, и влажными корнями...

II. На даче под Москвою

Бранят наш Петербург, наш Север, а меж темЧто может быть скучней деревни подмосковной!Страна фабричная: я сам не знаю, чемМне здесь противно все, – уныло, плоско, ровно...Сквозь вырубленный лес, среди бесплодных нив,По рельсам блещущим гремит локомотив.А в селах – кабаки, огромные заводы,Рабочий пьяный люд: здесь больше нет природы.И вечно к небесам возносятся клубыФабричной копоти, и силуэт трубы,Царящий надо всем, мне портит голубуюТаинственную даль, печальную, родную...Должно быть, этот край недаром угнеталНаш современный бог, могучий капитал!А между тем и здесь, в прогулке одинокой,Зайдешь, бывало, в глушь: кругом лесная мгла,Зеленый мох, грибы, мохнатая пчела,А небо меж ветвей так ясно, так глубоко,Что чувствуешь себя от всех людей вдали,В деревне под Москвой, как на краю земли.Довольно двух иль трех деревьев, чтоб понятнойНам сделалась вся жизнь природы необъятной:Так двух иль трех людей довольно, чтоб познатьВсе бездны темные души, весь мир сердечныйС его поэзией, любовью бесконечнойИ всем, чего нельзя словами рассказать...

III. Бабушка

Но приступить давно пора к моей задаче.Хотел я описать, без вымысла, однуСемью, с которой жил я некогда на даче,В деревне под Москвой. Я с бабушки начну.Когда-то и она хозяйкой домовитойИ матерью была, и любящей женой;Теперь, чужая всем, она в семье родной,Как призрак дней былых, живет почти забытой.Есть что-то строгое в чертах, как будто следНевзгод пережитых; она одета просто;Согнувшись, сгорбившись – почти такого роста,Как внучка младшая – одиннадцати лет,Не помнит бабушка, что было с ней – ни муки,Ни радости: она как в полусне живет.Сидит на сундучке и целый день от скукиЕст кашку манную да чай в прикуску пьет;Порой по комнатам чего-то ищет, бродит,Храня заботливый и недовольный вид,И, думая, что в дверь отворенную входит,У отпертых шкафов задумчиво стоит.«Куда вы, бабушка?» – кричат ей, но слепаяПредмет ощупает тихонько, не спеша,Потом уйдет, вздохнув, платок перебираяХудыми пальцами и туфлями шурша.И пахнет табачком от кацавейки длинной,От рук морщинистых, – так пахнет иногдаВ шкатулках дедовских, где многие годаТаится аромат под крышкою старинной...Порою бедная, подняв упорный взгляд,Речам живых людей с усильем долго внемлет,Ей хочется понять, но скажет невпопадИ вновь беззубым ртом жует и будто дремлет.Как малое дитя, она глядит на всехС недоумением и робостью послушной,И у нее такой бессильный, добрый смех,Просящий жалости, как будто простодушноСтарушка над собой смеется, и поройЯ думаю: зачем жила она, любила,Страдала? Где же цель всей жизни прожитой?И вот, что всех нас ждет, а впереди – могила.Осталось ей одно: с корзинкою грибов,Бывало, девочки усталые вернутся,«Где, родненькие, где?..» – на звук их голосовСлепая ощупью бредет. Они смеются,Обняв ее... Едва их голос прозвенел,Старушка ожила, и взор не так печален,Как будто золотой луч солнца заблестелНа сумрачных камнях покинутых развалин...В слепые бедные глаза, в беззубый ротГубами свежими ее целуют внучки, —Веселью нет конца, – и маленькие ручкиВ дрожащую ладонь, смеясь, она берет.И рядом с желтою, пергаментною кожейПоблекшего лица лукавый блеск в очах,И смех, и ямочки на розовых щекахМне кажутся еще прекрасней и моложе.И кротко светится бессмертная любовьВ глазах у бабушки. Так вот – чего могилаУ нас не может взять!.. И мне понятно вновь,Зачем она жила, зачем она любила.

IV. Тетя Надя

А все же бабушка от внучек далека,И смотрят девочки на бедную старушкуТак снисходительно, немного свысока,Как на старинную, любимую игрушку.Душою близкий к ней и преданный навекОстался на земле один лишь человек —То тетя Надя, дочь старушки...……………………………………………Говорят,Она красавицей была. Теперь некстатиЕще кокетлива; в дырявых башмакахИ с заспанным лицом, и скукою в глазах,Всегда растрепана, в замаранном халате,Она по комнатам блуждает. В пустоте,В которой жизнь ее проходит, сплетни с прачкой,Забота, чтоб вскипел кофейник на плите,Прогулка в лавочку за нитками, за пачкойКаких-то пуговок, пасьянс, потом еда,И сон, и штопанье чулок, – вот все занятья.И так влачит она недели и года…Порою шьет она причудливые платьяИз кружев, пышных лент и ярких лоскутков —Приманка жалкая, соблазн для женихов.А чаще попросту, сложив покорно руки,На крышу, на ворон глядит в окно от скукиИ только медленно, зевая, крестит рот.А рядом, на софе, лежит сибирский кот —Пушистый, с нежными прозрачными глазами,Как изумруд – но злой и с острыми когтями.Лампадка теплится пред образом в тиши...Так много лет втроем вдали от мира жилиСтарушка, серый кот и тетя. В нем душиОни не чаяли, но, верно, обкормилиЛюбимца жирного, и бедный кот издох.Все счастье тетеньки его последний вздохУнес навек. С тех пор пустая жизнь без делаЕще печальнее. Но я подметить могИ в ней один святой, заветный уголок:Холодная ко всем, любовью без предела,Ревнивой, женскою она любила мать;И днем, и ночью с ней, – умела разговором,Картинкой, лакомством иль просто нежным взоромСтарушку, как дитя больное, утешать.И кто бы ни дерзнул обмолвиться намеком,Что память бабушки слабеет, в тот же мигВся вспыхнет тетенька, и нет конца упрекам,Уйдет из комнаты, поднимет шум и крик, —Ей верить хочется, что бабушка такая,Как все, и умная, и даже не слепая.Старушка для нее – не призрак дней былых,Как для семьи, а друг – живой среди живых.Два бедных существа, отживших, одиноких,Не нужных никому и от людей далеких,Друг друга с нежностью любили, и вдвоемОтрадней было жить им в уголке своем.Когда же бабушка умрет, никто не будетО бедной горевать: лишь тетенька над нейПоплачет искренно и друга не забудет —Едва ли не одна из всех живых людей.И здесь, и в пошлости глубоко прозаичной,Есть жертва, есть любовь, ее тепло и свет!..……………………………………………….……………………………………………….

V. Крокет

Я слышу голосок голубоглазой Наты:«Хотите в крокет?» – «Да!» Мы в сад уходим. ДеньСклоняется. Длинней берез плакучих тень,Сильнее в парке лип цветущих ароматы.Люблю я звонкие, тяжелые шарыИ простодушие семейственной игры.Люблю квадрат земли, песчаный, желтый, плоский —На зеленеющих под липами лугах,Люблю то красные, то черные полоски —Условные значки на крокетных шарах.Смеются девочки: у них одна забота —«Крокировать» меня за тридевять земель,Чтоб вместе выиграть, и в тесные воротаПроносятся шары, и вот уж близко цель...Слежу с улыбкою, как худенькая НатаКричит и прыгает, волнением объята.В ней все – порыв, огонь... А старшая сестраТиха, безропотна, ленива и добра.Вся жизнь их общая, но все в них так различно.Они друзья, меж тем я наблюдал порой,Как младшая царит и правит деспотичноРумяной, толстою, покорною сестрой,Здоровой Татою. По робким выраженьямВзаимной нежности, по взглядам и движеньяммогу предугадать две разные судьбы:Без мук, без гордых дум одна из них, наверно,Спокойно проживет хозяйкою примерной,Счастливой матерью. Другая – для борьбы,Для горя создана. Я вижу в ней задатокСтраданья долгого, тех вечных, горьких дум,Что в наши дни томят неверующий ум;И жизни внутренней глубокий отпечатокТаится в голубых мечтательных глазахИ бледном личике... Так с грустью бесконечнойЛюблю грядущее обдумывать порой,Когда идут они, обнявшись, предо мнойПод сумраком берез аллеи вековечной,И Тата «пеночкой» сестру свою зовет...Люблю их комнатку, с игрушками комод,Бумажные дома и куклы из резинки.Когда же на столе кипящий самоварНад чайником струит голубоватый пар, —Люблю раскрашивать наивные картинки:Румяных девочек, зеленые леса...Бывало, кисточку я обмокну неловко:И с пятнами воды выходят небеса,Расплывшись, дерево сливается с головкойНесчастной девочки. И пальчиком грозитМне Тата кроткая. Всю прежнюю отвагуТеряет кисть моя; а Ната мне кричитВ негодовании: «Испортили бумагу!..»Когда же загляну им в глубину очей, —Какие бы мечты мой ум ни волновали,Мне сразу так легко, я чище и добрей,И утихают все тревоги и печали...И что-то чудное мерцало мне не раз,Непостижимое, как тайна звезд далеких,И все же близкое из этих детских глаз,Подобно небесам, безгрешных и глубоких.

VI. Бури в стакане воды

Услышав крик и шум семейной, бурной сцены,Я голос тетеньки и Даши узнаю,Почтенной нянюшки, и в комнату моюПорой доносится сквозь тоненькие стеныОжесточенный спор. За съеденный калач,За сломанный стакан, горшочек манной каши —Вся ярость тетеньки и озлобленье Даши,Весь этот ад, и крик неистовый, и плач.Так в кухне каждый день у них едва не драка.Но тетя на свою противницу глядит,Храня презрительный и величавый вид,А Даша – вне себя, она – краснее рака...Неутолимая, смертельная вражда:Как много хитростей им нужно и труда,Чтоб уколоть врага, чтоб чем-нибудь обидеть!Так только женщины умеют ненавидеть.С душою деспота, когда бы не жилаВ России нянюшка, а в Риме, в век античный,Она бы сумрачным Тиберием былаИль грозным Клавдием. Но в век наш прозаичныйЕе владычества не признают. Меж темЕй хочется в семье царить и править всем.И в кофте ситцевой, с надменными губами,И острым носиком, и хитрыми глазами,Проворная, как мышь, но с важностью лица,По дому бегает, хлопочет без конца,На взрослых и детей кричит, дает советы...Пророческие сны, народные приметы,И новости газет, и жития святых,Секреты кушаний и сплетни о родных,Рецепты всех лекарств и тайны всех настоек —Скрывает ум ее, находчив, смел и боек.И Даша, в нянюшках лет тридцать прослужив,С любовью в памяти хранит благоговейнойПреданья старины и хроники семейной, —Житейских случаев – она живой архив.Расскажет вам о том, как Тата на крестинахПапаше крестному испортила халат,И был ли с кашею пирог на именинахИли с вязигою лет шесть тому назад.Порой случается, что няня глупой сплетнейИль даже дерзостью хозяйку оскорбит.«Я вам даю расчет!..» – ей барыня кричитВ негодовании. Но Даша безответней,Смирней овечки вдруг становится. В слезахУ доброй госпожи валяется в ногах,Целует руки ей, и кается, и молит,Пока ей барыня остаться не позволит.Тогда, свой прежний вид обиженный храня,Начнет она мести и чистить мебель щеткой,И моет все полы, и делается кроткойИ добродетельной, но только на два дня.Потом не выдержит, и снова – крики, споры,И жажда властвовать, и прежние раздоры.Что делать? Жить она не может без семьи:Она исчахла бы от грусти одинокойБез тех, с кем ссорится всю жизнь, полна глубокой,Но скрытой верности и преданной любви.Одни лишь девочки ей дороги на свете:И ненавистна всем, презрительна и зла,Она всю нежность им, всю душу отдала.И «нянечку» свою недаром любят дети:Я знаю, злобные, надменные чертыИ хитрые глаза становятся добрее, —Как будто в отблеске духовной красоты, —А руки жесткие любовней и нежнее,Когда детей она в уютную кровать,Крестя с молитвою, укладывает спать.Опустит занавес, поправит одеяло,Посмотрит издали в последний раз на них,И этот взор любви так светел, добр и тих:«Она не злая, – нет!» – подумаешь, бывало.

VII. Мама

Она – не модный тип литературной дамы:«Сонату Крейцера» не может в пять минутПодробно разобрать и автора на судПривлечь, и заключить: «Я здесь не вижу драмы!..»Не режет в перламутр оправленным ножомИзящные листы французских книг ЛёмерраИ не бранит, гордясь критическим чутьем,Столь непонятного для русских дам Флобера;И в светской болтовне, как будто невзначай,Ни мыслью книжною, ни фразой либеральнойНе думает блеснуть, и, разливая чай,Не хвалит Paul Bourget с улыбкою банальной...В лице глубокая печаль и доброта,Она застенчива, спокойна и проста,И, вместо умных книг, лишь предана заботеО кашле Наточки, о кушанье, дровах,О шубках для зимы – об этих мелочах,Что иногда важней серьезных дел. В капотеДомашнем, стареньком, наружностью своейНе занимается и хочет некрасивойИ старше лет своих казаться: для детейОна живет. Но я считал ее ленивойИ опустившейся. Я помню, иногдаОни к ней прибегут: «Пусти нас на качели!»Но мама много раз клялась, что никогдаНе пустить, а меж тем, они достигнут цели.«Родная, милая!..» и, наконец, онаУступит, ласками детей побеждена,Хоть слышать, бедная, не может хладнокровно,Как подозрительно скрипят гнилые бревна.При первой шалости детей она опятьПрибегнуть к строгости решается, горюет,Что портит девочек, что слишком их балует,И все-таки ни в чем не может отказать.Она казалась мне такой обыкновенной,Такою слабою... Потом я видел разЕе в несчастии: я помню, в трудный час,Почти веселая, с улыбкой неизменной,Она была еще спокойней. В эту ночьЛежала при смерти ее родная дочь.Я чувствовал, что смерть подходит к изголовьюЛюбимой женщины... Со всей моей любовьюЯ был беспомощен и жалок, как дитя.А мать легко, без слез, как будто бы шутя,Что нужно делала и что-то говорилаПростое, нежное... На выраженье глаз,На кроткое лицо взглянув, – какая силаУ этой женщины, я понял в первый раз.

VIII. Проза любви

О беззаботная, влюбленная чета!Что может быть милей? Вы думаете оба,Что жизнь – какая-то воздушная мечта,Что будут соловьи вам песни петь до гроба?Но ведь придется же заказывать обед,С какой бы высоты на жизнь вы ни взглянули, —Не меньше страстных клятв необходим буфет,Белье и утюги, лоханки и кастрюли —Эмблемы вечные супружеской любви.Попробуйте пожить вдвоем, – увянут розы,Потухнет свет луны, умолкнут соловьиПод дуновением неумолимой прозы...Бывало, с нежностью, поникнув головой,Шептала ты «люблю», когда звезда в эфиреСтруила тихий свет, а ныне... Боже мой!..«Куда девался рубль и пятьдесят четыреКопейки?» – юная хозяйка говорит,Над счетной книжкою приняв серьезный вид.Увы! таков наш мир... Но хуже всякой прозы —Упреки в ревности, домашняя войнаЗа первенство, за власть, и сцены, крики, слезы:«Не хочешь ли гулять?» – мне говорит жена. —«Я занят, не мешай!» – и мы не в духе оба...Хандра, расстройство нерв... Из этих пустяковВыходит глупый спор: предлог уже готов;В душе – холодная, мучительная злоба.И мне чрез полчаса, как злейшему врагу,Жена в отчаянье кричит: «Меня ты губишь...Уйди... оставь!.. Я жить с тобою не могу!..»А я в ответ: «Теперь я знаю: ты не любишь!»И грубые слова, и хлопанье дверей...А Булька серая, любимый мопс, меж намиВ тревоге бегает, как между двух огней,И смотрит умными, печальными глазами.Не правда ль, ты жене весь мир отдать готов,А кресла мягкого иль книги не уступишь;Ей счастье на земле ценою жизни купишь,А не простишь двух-трех пустых обидных слов.Но тяжелей всего – болезнь: какая мука,Едва заметив жар, в тревоге пульс считать,Способность потеряв работать и читать,И думать. А в душе – томительная скука...Поставишь градусник, и страшно заглянутьНа цифру, и следишь, тревогою объятый,Веселым притворясь, как медленная ртутьВсе подымается, и от одной десятойПроклятых градусов – я чувствую порой —Зависит жизнь моя, и счастье, и покой...О, как вы далеки, таинственные встречиИ первая любовь, и безотчетный страх,Признанье робкое в потупленных очах,И торопливые, взволнованные речи!..Вы не вернетесь вновь: простите навсегда!Но как ни дороги утраченные грезы,Я знаю: в пошлости, среди житейской прозыИ будничных забот, и скучного труда —Все крепче с каждым днем, все глубже и сильнееМоя печальная, спокойная любовь:Нет, я бы не хотел, чтоб сделалась ты вновьТакою, как была: ты мне еще милее!Теперь – пред силою любви моей простой,Пред этой жалостью друг к другу бесконечной —Нам кажется почти ребяческой игройТот первый сон любви неопытной, беспечной!..