Полутораглазый стрелец
вернуться

Лившиц Бенедикт Константинович
Шрифт:

1919

95.

Насущный хлеб и сух и горек, Но трижды сух и горек хлеб, Надломленный тобой, историк, На конченном пиру судеб. Как редко торжествует память За кругозором наших дней! Как трудно нам переупрямить Упорствующий быт камней! Безумное единоборство — И здесь, на берегах Днепра: Во имя мертвой Евы торс твой, Адам, лишается ребра. Не признавая Фундуклея И бибиковских тополей, Таит софийская лилея Небесной мудрости елей. Растреллием под архитравы Взметен, застрял на острие Осколок всероссийской славы — Елизаветинское Е. Но там, где никнет ювелира И каменщика скудный бред, Взгляни — в орлином клюве лира Восхищена, как Ганимед. Скользи за мною — над затором Домов, соборов, тополей — В зодиакальный круг, в котором Неистовствовал Водолей. Чу! Древне-женственной дигамме, Ты слышишь, вторит вздох самца! Чу! Не хрустит ли под ногами Скорлупа Ледина яйца? Ты видишь: мабель и дилювий Доступны, как разлив Днепра, Пока звенит в орлином клюве Лировозникшее вчера. Оно — твое! И в кубке Гебы, На дне ли скифского ковша — Одна и та же вечность, где бы Ее ни обрела душа.

1920

96.

И вот умолк повествователь жалкий. Прародины последняя заря, Не догорев, погасла в орихалке… Беспамятство. Саргасские моря. Летейский сон. Летейская свобода. Над памятью проносятся суда, Да в простодушном счете морехода Двух-трех узлов не хватит иногда. Да вот еще… Когда, смежая очи, Я Саломее говорю: пляши! — В морях веков, в морях единой ночи Ты оживаешь, водоросль души. О танцовщица! Древняя русалка, Опознаю сквозь обморок стиха В твоих запястьях отблеск орихалка И в имени — все три подводных «а». А по утрам, когда уже тритона Скрываются под влагой плавники, Мне в рукописи прерванной Платона Недостает всего одной строки.

1924

97.

Как душно на рассвете века! Как набухает грудь у муз! Как страшно в голос человека Облечь столетья мертвый груз! И ты молчишь и медлишь, время, Лениво кормишь лебедей И падишахствуешь в гареме С младой затворницей своей. Ты все еще в кагульских громах И в сумраке масонских лож, И ей внушаешь первый промах И детских вдохновений дрожь. Ну, что ж! Быть может, в мире целом И впрямь вся жизнь возмущена И будет ей водоразделом Отечественная война; Быть может, там, за аркой стройной, И в самом деле пышет зной, Когда мелькает в чаще хвойной Стан лицедейки крепостной. Но как изжить начало века? Как негритянской крови груз В поющий голос человека Вложить в ответ на оклик муз? И он в беспамятстве дерзает На все, на тяги дикий крик, И клювом лебедя терзает Гиперборейский Леды лик.

1925

98.

Покуда там готовятся для нас Одежды тяжкие энциклопедий, Бежим, мой друг, бежим сейчас, сейчас, Вслед обезглавленной Победе! Куда не спрашивай: не все ль равно? Все злаки золоты, все овцы тучны, На площадях кипящее вино И голос лиры — неразлучны. О милая, как дивно по волнам Твоим нестись за облачную овидь И эту жизнь, дарованную нам, И проклинать, и славословить! Все истина — о чем ни запоем, Когда, гортанное расторгнув пламя, Мы захлебнемся в голосе твоем, Уже клокочущем громами. Куда ни глянь — курчавый произвол Водоворотов, и в окно ковчега Ветхозаветным голубем глагол Опять врывается с разбега. Масличное дыхание чумы И паводью воркующая слава, — Бежим, мой друг, покуда живы мы, Смертельных радуг водостава! Бежим, бежим! Уже не в первый раз Безглавая уводит нас победа Назад, в самофракийский хризопраз Развоплотившегося бреда. Все — только звук: пенорожденный брег, Жена, любовь, судьба родного края, И мы, устами истомленных рек Плывущие, перебирая.

1926

99.

Когда у вас дыханья не хватает, Земных ветров кузнечные меха, И даже магистерий в тиглях тает, Не превращаясь в золото стиха, Я не хочу добычи беззаконной: Пусть лира задыхается в дыму — Над умирающею Персефоной Я покрывала не приподыму. Что плакальщиц заломленные руки Пред этой бездною глухонемой: Земной ли голос плачет о разлуке, Айдесский ли ответствует на мой? Повремени, повремени, о лира, Не торопись судить, не суесловь: Мерило слова и мерило мира — Играющая временем любовь. И в тишине, где нас никто не слышит, Где пеньем сфер мы сражены в упор, Не нашу ль жизнь, как легкий пар, колышет, Карбункулом пылая, атанор?

1926

100.

Еще не кончен путь печальный, А сердце, снова налегке, Откалывает пляс охальный В обросшем мясом костяке. Ну что ж, стремись навстречу бури: Да здравствует распад, разброд! Отдай телурию телурий И водороду — водород. А я, от века неделимый И равный самому себе, Я изменю лишь облик зримый, Не изменив своей судьбе. И там, за гранью ночи явной — Excelsior! Excelsior! * — Который раз в неравноправный Вступлю я с жизнью договор.

* Выше! Выше! (лат.) — Ред.

1927

КАРТВЕЛЬСКИЕ ОДЫ

101. ХЕВИС-КАРИ

Вдоль деки отвесной громады Циклопами укреплены Похожие на водопады Молочные струны зурны. Несут облака, хорохорясь, Толпой водоносов грозу, Чтоб глаз притаившихся прорезь Арагвой сверкала внизу. Ущелий бегут кривотолки, Слюдой осыпается ложь, Но в каждом гранитном осколке Ты правдой нагорной встаешь, И судорогою порфира В праматериковом бреду, Ощерившись, музыка мира Застыла у всех на виду.

<Начало 1930-х годов>

102. ГУДАУРИ

Уже нельзя взбираться выше, Не проломив хребта у гор; Уже в самом зените слышен Их гетеански плавный спор. Ты ждешь: ужели без размера Гора с горой заговорит, Как беззаботная химера, Рождая сонмы химерид? Но, над сознаньем возникая Из навзничь сброшенных высот, Как Одиссею Навзикая, Нам утро мира предстает, Когда за диким перевалом, Не понимая ничего, Мы видим в блеске небывалом Рожденье Слова самого.