Спиридон обмахнул лоб рукавом и замолчал.

–  Поэтому… по этой книге выходит, монахи стараются… зря?
– спрашивает Петр Кирилыч.

–  Здря… потому: лед и… вода!..

–  То есть как, Спиридон Емельяныч?
– переспросил Петр Кирилыч.

–  Да так…

Хотел Спиридон Емельяныч еще что-то прибавить, но за спиной у него чуть скрипнула дверь, Спиридон на слове запнулся и опять замолчал… Замолчал и Петр Кирилыч: в двери показалась Маша в голубом сарафане, который ей подарила Феклуша, в белой шелковой косынке на голове, на которой цвели хитрым рисунком цветочки.

Петр Кирилыч уставился на Машу и сначала глазам не поверил: уж то ли сряда на человеке такую силу имеет, то ли еще совсем не пришел в себя Петр Кирилыч, только таких девок Петр Кирилыч не видел сроду-родов… разве вот когда в первую ночь Антютик показал ему дубенское дно и у плотины ворота раскрылись… Только там было все ночью, в луну, да и… было ли в самом-то деле?.. Угораздился же сказать Спиридон: не было вроде, а… было! А тут: белый день, Машу можно за руку взять, колокольчики по подолу и спереди падают вниз по каемке, белый платок из чистого шелку, индо хрустит от него на зубах, на плечах расфуфырка, а в расфуфырках известно - девку можно понять и этак, и так, а какая она на самом-то деле?..

–  Девка вроде как ничего?!
– шутит Спиридон Емельяныч, оглядывая Машу и подводя к ней Петра Кирилыча за руку.
– Только что же это ты сама-то нарядилась, а жених так и будет в рубахе? Небось не пастух… Поди принеси-ка армяк!

–  Слушаю, батюшка, - пропела Маша тонким голоском и неторопливо пошла за печку.

Прозвенели с нее колокольчики на всю избу… и вот теперь уж чуть слышно, как из самой земли, золотым звоном звенят они под ногами, а под ногами в этом месте, по всему, должно быть заплотинное царство, где, хоть все и так же, как и у нас, но живут там не по-нашенски, а… совсем по-другому!..

Не хотелось Петру Кирилычу больше ни о чем говорить со Спиридоном, хитрый он все же, выходит, мужик, да и сам Спиридон, видно, любил больше молчать. Стоят они возле печки и смотрят под ноги…

Не скоро Маша вернулась…

*****

–  Прими, батюшка!
– поклонилась Маша отцу.

Спиридон осенился широким крестом и развязал узелок.

–  Крестись, Петр Кирилыч, только крестись уж по-нашему, а… не щепотью… Так будешь нюхать табак… вот как, - сложил он Петру Кирилычу пальцы, как благословляют попы, - в двуперстие.
– Крестись на одежу: вишь, какой армячок… В ем один мужик на тот свет, было, собрался, да… его не пустили!

Петр Кирилыч принял слова Спиридона за шутку.

–  Скажешь еще, Спиридон Емельяныч!..

–  Право слово… Что ты такой за… Фома? Срядили монахом и вместо Ивана… назвали… Петром!..

–  Диковина!
– усмехнулся Петр Кирилыч и неловко полез в рукава.

Пришелся ему армяк в самую пору, словно стеган по мерке. Спиридон перекрестился, глядя на Петра Кирилыча, перекрестилась и Маша, и Петр Кирилыч почуял в своей руке ее холодную руку.

–  С богом!
– сказал Спиридон и, откинув полог у печки, на глазах Петра Кирилыча стал… опускаться… Оттуда заголубело, крепко ударил Петру Кирилычу ладанный дух, и дневной свет смешался с неживым меркотным светом.

Петр Кирилыч сходил за Машей по крутым ступенькам на ощупь, зажмуря глаза и держась за сердце и в самом деле немного ослепши от этой быстрой смены тусклого непогожего света на призрачный, больно бьющий в воспаленные глазницы свет от разноцветных лампад.

Сквозь дрожащие от полыханья огней ресницы видятся они Петру Кирилычу везде в памерках подполицы в великом множестве, голубые и синие, желтые и розовые, все на золотых витых цепочках, тонких, с широкими бантами из разноцветных лент, какими девки в Троицу себе повязывают косы перед хороводом. Чувствовалась в этих лентах и причудливая девичья рука, отведенная от Машиного сердца строгой отцовской рукой.

Мерцают лампады с обоих боков на Петра Кирилыча, уходя в самую глубь подызбицы, и там синь густеет и мглится, как в глубокой плотине вода. Проморгались у Петра Кирилыча изумленные глаза, только когда Маша остановилась и больно зажала в погорячевших пальцах его правую руку.

–  Сложи, Петр Кирилыч, руки на сердце, - слышит он Машин шепоток, -сейчас тятюшка службу служить будет.

Петр Кирилыч улыбнулся, взглянувши на Машу, с какой строгой важностью она это сказала, и по-столоверски сложил на груди руки. Радостно и необычно было для него это меркотное лампадное сиянье, мельканье и подмигиванье изо всех уголков. Куда ни взглянешь, спереди и с боков играют огоньки, словно в гулючки [18] , и сама подызбица кажется такая большая.

"Должно, что во весь дом хватит", - хозяйственно прикинул Петр Кирилыч, еле различивши в темноте заднюю стену.

В углах скопилась густая и неподвижная синь, то ли от ладанного дыму, которому никакого выхода отсюда не было, кроме как в землю, и он оседал сине-зеленым чадом, собираясь в неподвижные клубы, то ли от синего света лампад, только в сини этой уходили стены перед глазами, шатаясь, и над головой летел потолок.

Над головой раскинуто вышитое сусальными звездами, засиненное в корыте простой синькой домотканое небо, и по середине его катится, как взаправдашнее, золотым канительным колесом солнце мира, и у самого солнца, держась за него рукою, с блаженной и скорбной улыбкой смотрит вниз на землю пречистая мати. Сокрушенно она склонила в синем плате голову вниз, и вся тонет в стрельчатых лучах головного венца - то ли образ, то ли картина, то ли просто бесплотное видение на проясненный смертный взгляд Петра Кирилыча - хорошо он и сам не разберет… Видно, что в свое время не жалел Спиридон ничего для этого благолепия.