Сейчас я вспомнил случай, когда мы шли с отцом через парк. В кустах кто-то боролся. Оттуда доносились всхлипы и слабо слышные призывы о помощи. Мимо снова шли люди, и никто не обращал внимания на происходящее в кустах. Они даже головы отворачивали в стороны, стремясь миновать место быстрым шагом. Отец не стал игнорировать ситуацию. Он раздвинул ветки акации, наказав мне стоять на тропинке. Из-за листвы донеслись вопли, хруст и плачь. Я испугался за отца и шагнул в кусты. На земле сидела женщина, прикрывающая руками груди, платье ее было разорвано сверху до пояса. Отец кричал угрозы в сторону чащи парка, куда убегал кто-то в темно-синем спортивном костюме. Сейчас я понимаю, что он спас женщину от изнасилования. Маме он не хотел про это рассказывать, а я ляпнул за ужином. Тогда он все выложил, избегая страшных слов, чтобы не напугать меня. Мама сказала, что он так нарвется и что она им гордится.

Почему я забыл эти случаи и помню только свои обиды на его пьянки? Ярко помню, как он дышал на меня перегаром в мой день рождения. Но я забыл, как он ходил со мной на мой первый школьный звонок. На торжественной линейке отец держал меня на плечах, чтобы я лучше разглядел все. Потом мы пошли в приезжий луна-парк на аттракционы. Отче, почему память так выборочна? Почему некоторые вещи неизгладимо преследуют нас всю жизнь, отражаясь на всем, что мы делаем, к чему стремимся, а некоторые вещи просто проходят и умирают где-то глубоко внутри?

Отче, я вспоминаю, как мать пыталась бороться с ним. Она даже била отца, когда он пьяный приползал домой. Она, мне кажется, сильно любила его, да и сейчас любит. Тоько она разочаровалась в нем, как и я. Ты, конечно, знаешь об этом. Ты вообще все знаешь. Так зачем я рассказываю это тебе?

Я хочу вспомнить. Хочу, чтобы во мне стало больше моего отца. В последнее время он словно в тени стоял. Он словно есть, но живет где-то на другом полюсе. И даже во время последней нашей встречи… Верю, что не последней вообще… Отец словно отсутствовал. Мать плакала. Он же молча пил на кухне в нашей квартире, а после кладбища — в столовой. Я подсел к нему, и он предложил налить, но я закрыл стопку ладонью. Он все понял, обновил себе и залпом выпил. У меня тогда возникло ощущение, что он чувствует себя неловко рядом со мной, и от этого мне стало стыдно за него перед людьми. Стыдно за собственного отца, а ведь когда-то он был примером для меня.

Господи, когда же он сошел с пьедестала, потеряв мое уважение? Наверное, в тот день рождения. Тогда постамент дал трещину, крошась с каждым днем, а в день моего совершеннолетия он рухнул в грязь презрения и отрицания. Высокопарно я выражаюсь, да? Прости, Отче, с высоты этих метафор лучше видно ситуацию, как мне кажется.

Отче, я стою вот тут перед иконой Всех Святых. Я давно не был в церкви, потому что не считаю, что здесь твой дом. В смысле, я не считаю, что с тобой можно разговаривать только под сводами храма. Но сейчас я все-таки пришел именно под купола, чтобы попросить тебя о спасении для отца.

Отче наш Небесный, прошу тебя, пусть он найдется, пусть вернется в дом или хотя бы сообщит, что жив. Господи, пусть лучше окажется, будто он нашел себе другую женщину, такую же пропойцу, как он сам. Пусть будет так, чем…» — Анатолий не решался произнести слово «смерть».

Он стоял напротив иконы, свеча за здравие отца догорела до середины, и какая-то церковная прислужница-старушка решила убрать ее. Он резко схватил костлявую руку, сказав:

— Не надо ее трогать, пусть горит.

Седенькая взглянула на него кротким испуганным взглядом и отошла, перекрестилась. На миг ей показалось, что глаза молодого человека не Божье зеркало души, а провалы черноты с копошащимися на дне змиями. Она наложила на себя еще два креста, до троицы, потом пошаркала к другой иконе.

Анатолий перекрестился, следя за кончиком пламени свечи. Он представил лицо отца, и этот воображаемый образ неожиданно прорезала красная рваная полоса, увеличивающаяся в размере до рытвины, пожравшей пол-лица. Он зажмурился, и видение исчезло. Перед ним была икона в золоченой раме.

«Отче, я тебя очень прошу», — посмотрев на потолок церкви, подумал Толя. Сверху на него смотрели глаза изображенных среди кучевых облаков ангелов. В руках своих красивые то ли юноши, то ли девы держали мечи возмездия, которые без жалости обрушатся на головы грешников в день Суда. Взгляды ангелов были строги, и Толик содрогнулся. Словно на него они смотрели, будто лезвия обнажены были для того, чтобы отсечь его главу.

Анатолий склонился, посмотрел в пол, потом поднял взгляд на икону. Наверное, от резкого движения все окружавшее его вдруг стало сжиматься пульсирующими скачками. Станет маленьким и вновь нормальным, маленьким и вновь нормальным. На этом фоне появились черные круги. Он зажмурился, вдохнул пропитанный смирной, горелым воском и ладаном воздух. Открыл глаза, и все встало на свои места.

«Отче, дай моей матери возможность жить спокойно, прошу тебя», — попросил он про себя. Свеча догорела, но никто больше ее не пытался вынуть.

Анатолий подошел к церковной лавке и попросил еще три свечи. Одну он поставил за упокой бабушке и деду, вторую за здравие матери, третью снова за отца. Потом подумал, что стоит заказать молитву.

— А что заказывают за здравие? — обратился он к служительнице веры.

— Обедню можете заказать, молодой человек. Говорите имена!

Он назвал себя, Полину, маму, отца. Женщина аккуратно выводила имена в тетради. Записав три первых имени, она принялась за четвертое, но в ручке закончилась паста. За спиной Анатолия тем временем образовалась очередь. Один из парней, с глазами фанатика, зашептал на ухо стоящей рядом с ним девушке, голова которой была повязана зеленым платочком в дурацких и неподобающих месту уточках: