Шрифт:
К тому же, извините за нескромность, как мне показалось, у вас дела есть поважнее.
– Что вы этим хотите сказать, Гриша?
– Ой, да извиняйте, ничего особенного. Просто ваша спутница порядком вас заждалась, а мне бы не хотелось злоупотреблять своей назойливостью. Ведь я ей клятвенно пообещал, что отниму вас у нее не больше, чем на полчаса. Я же предупреждал: пьеса-то короткая.
– А вы ей разве это обещали?
– Ну, по-моему, да. Как раз пока умоется и приведет себя в порядок.
– Да, возможно… А речка, значит, называется Чернавка? И уж наверняка богата рыбой?
– Не то слово. Хоть удочкой, хоть сеткой, а можно, в сущности, и голыми руками, Ну, а зимой, естественно, на мормышку пожалуйте.
– Гениально! Когда солнце внепланово не такое активное.
– Совершенно верно.
– А вы правы, Гриша, – немного подумав, изрек я глубокомысленно, – нет никакого смысла отрывать хороших людей от любимого занятия. Тем более, как я понимаю, им надо отдохнуть перед премьерой. Ведь они у вас, как вы мне говорили, до этой самой премьеры ни-ни?
– Совершенно верно. В этом смысле настоящие профессионалы.
– Ну, что тут скажешь? Благодарю вас от души за доставленное удовольствие.
Мы обменялись крепким мужским рукопожатием. Такая фраза уже была, по-моему, в первой книге. Простите, если повторяюсь, но, тем не менее, ситуация: обменялись.
– Вы сами обратно дорогу найдете? – учтиво спросил меня Григорий. – Может, мне вас проводить?
– Нет-нет, благодарю. Здесь уж я, уверен, не заблужусь.
– Ну, как знаете… Так все-таки, как вам пьеса? – уже в дверях остановил меня своим вопросом заведующий клубом.
– Я же сказал, замечательно. И вообще, Тит Индустриевич, судя по всему, это… сила! Счастливо, Гриша! Да, и полного вам аншлага на предстоящей премьере. Удачи, дорогой!
Эпизод шестой
«Панночка помэрла»
За то время, пока я наслаждался, прямо скажем, нестандартной драматургией Тита Индустриевича Семипахова, на улице стало еще жарче. Внепланово активное, способствующее каждодневному урожаю в деревне Гадюкино солнце грело так, что тебе, несчастному, казалось, будто ты лежишь пластом на сковороде, причем с закрытой крышкой, а потому идти каким-либо там ускоренным шагом было бы себе дороже. Ну я и пошел неторопливым, размеренным шагом по деревенской, не знавшей асфальта улице в направлении якитории, японо-русской избы, прикрыв голову вновь снятой с себя рубашкой.
Пока я шел, все время размышлял над тем, что довелось увидеть. Ведь, наверное, не зря мне пьесу показали? Хотя ну как все это воспринять? Не знаю. Не может же пьеса быть какой-то вставной челюстью во всей этой нашей странной истории, происходящей с нами? Ну должен в этом быть какой-то смысл? И что, наконец, за актеры, которые не пьют и в мгновение исчезают, будто бы и не существовали вовсе? Смотали удочки и, не сказав ни слова, слиняли на какую-то рыбалку… Таких актеров – не считая одеревеневших звезд – лично я, как Людкость говорила, в подлунном мире не встречал. Ну и потом, какой, к едрене фене, Тит Индустриевич Семипахов? Кто он такой? Он где печатался? Он где-то издавался? Нет, я конечно же не театрал, но о такой фамилии не слышал раньше никогда. Сковорода, опять же. Ну и откуда он здесь взялся? Хотя вот то, что материален, – это точно. Руку сжимает – будь здоров. Ну, видно, жилистый, хоть и худой, как жердь в ограде огородной. А взгляд его – когда в дверях остановил – мне не понравился. Какой-то не такой. Не тот, что был до этого. Короче говоря, кругом сплошная мистика, но доказательств никаких и никаких прямых улик, что деревушка явно не от «наших». Да ладно, тот же Бог не выдаст, а свинья не съест. Уверен, скоро разберемся.
Оказавшись во власти собственных размышлений, я и не заметил, как оказался на крыльце пресловутой бревенчатой японо-русской избы-якитории.
«Что, я уже дошел? Ну, надо же… Господи, Людкость, вдовушка ты моя разлюбезная! Я с этой грандиозной драматургией Тита Индустриевича Семипахова совсем о тебе позабыл, радость ты моя», – подумав об этом, спокойно прошел через пустынный зал якитории, а затем и через сени, и почему-то не наверх, а на задний двор… Действительно, в конце двора стояла баня, и я, подойдя к ней, заглянул вовнутрь в надежде увидеть там приводящую себя в порядок подругу дней моих суровых. Голубку, одним словом. Однако баня оказалась безлюдной, и Людмилы Георгиевны в ней не наблюдалось.
«Понятно. Меня, значит, отправила черте куда, а сама благополучно нежишься в постели. Ох, бабы вы, бабы! Ну до чего же вы все одинаковы. И до чего же вы мне понятны. Знаю я вас как облупленных, – улыбнувшись собственным мыслям и находясь при этом в довольно благодушном настроении, я, не торопясь, направился на второй этаж, стараясь не скрипеть ступеньками на лестнице. – Ну, вдовушка, кажется, на сей раз ты у меня все-таки получишь в наказание утренний здоровый секс, лентяйка!»
Кровать, где еще совсем недавно, как шемаханская царица, возлежала вдовушка, оказалась совершенно пустой. Цветастое одеяло – и это было видно – какое-то время назад было резко ею откинуто, после чего Людмила Георгиевна, по всей вероятности, цинично соскочила с кровати и, возможно даже одевшись, как говорится, была такова.
«Ах ты гадкая стерва! Ты меня, значит, спровадила, чтобы самой беспрепятственно отправиться на поиски своего покойного супруга?! Ну какая же ты, Людкость, сволочь! Какая же ты никчемная лживая тварь! В тебе ведь нету ничего святого… Встречу – клянусь, зарублю!»
Мне сразу на глаза попались оба наших походных рюкзака, как ни в чем не бывало стоящих на своих местах. Так и не распакованные и терпеливо ожидающие, когда же их наконец напялят на плечи и понесут в обратный путь, они смотрели на меня с немым укором, и, казалось, имей эти заплечные ребята язык, то что есть силы, как те рекламные щиты на Рублевке, заорали бы мне во всеуслышание: