Коташев пожал плечами: он не умел отвечать на такие общие вопросы.

— Человеку трудно ответить, много он видел или мало. Вы где были, Аня, во время войны?

— В детском саду, в Краснокамске.

— Да, — сказал Коташев. — Странно… Детский сад — это правильно…

— Что правильно? — не поняла Аня и даже наклонилась к нему, чтобы яснее разобрать выражение его лица.

— Вы были, конечно, там в качестве ребенка?.. Фу, какую чепуху я спрашиваю!..

Они оба рассмеялись. Он поднял плоский камешек и, прицелившись, швырнул его в кривое дерево, стоявшее неподалеку.

— Не попали, — сказала Аня.

Он пошел к дереву по узкой, горбатой тропинке, круто обрывавшейся вниз, к морю.

— Осторожнее! — испуганно крикнула Аня. — Я вам верю: попали, попали!..

Идти было совсем не страшно. Подойдя к дереву и внимательно осмотрев гладкую нежную кору, Коташев нашел свежую царапину.

— Хотите, перенесу вас сюда и покажу? — шутя спросил он. Она замахала руками и закричала, чтобы он немедленно шел обратно. И снова ему стало приятно, что она повелевает им и беспокоится о нем.

— Вы какой-то отчаянный, — сказала Аня, когда он вернулся и сел рядом на камень.

— Да нет, это, знаете, такой день сегодня выдался, — улыбнулся Коташев. — Дрался, по горам лазаю… Черт знает что! — Помолчав и прислушавшись к звону цикад, он сказал вдруг: — Вам не приходило в голову, Аня, что когда-то, до революции, когда встречались люди разных поколений — ну, как мы с вами, — разница в их жизненном опыте была гораздо меньше, чем нынче у нас?

— А я думаю — чем человек старше, тем он, конечно, всегда гораздо больше знает и видел.

— Это-то ясно, — сказал Коташев. — Да уж больно мое поколение потрепанное… Вы ведь совсем девчонка, Аня. Это не обидно, это я из зависти говорю. У вас и душа, наверное, еще без единого рубца. А у нас их хватает. И они иногда ноют, как суставы у ревматиков…

Аня наморщила лоб и подперла кулачками голову: ей нравилось, что пожилой человек разговаривает с ней на такие серьезные темы.

— В старое время, Аня, наш с вами жизненный опыт был бы примерно одинаковый… Ну что видел человек моих лет в те медленные времена? Да ничего особенного! Ходил в департамент, приходил домой, надевал домашние туфли… Нацепит пенсне, прочитает в газете про какую-нибудь Турцию. А Турция его и не касалась. А моего поколения все коснулось. И все касается…

От треска цикад и спокойного лунного света у Ани немного слипались глаза, и, чтобы они не закрылись совсем, она широко раскрывала их и пристально смотрела на Коташева.

«Ах, какие у нее внимательные, красивые глаза!» — подумал Коташев.

— Все не так просто, Аня, — сказал он. — Есть на свете такие вещи, которые вам трудно понять.

— Ну так объясните, — сонным голосом попросила она.

«Вот всегда так, — с досадой подумала Аня, — стоит мне лишний раз поесть, как непременно хочется спать в самое неподходящее время. Как раз такой интересный разговор!..»

Она еще шире раскрыла глаза и, обхватив ладонями лицо, незаметно пальцами придерживала отяжелевшие веки.

— Если бы все можно было объяснить, — сказал Коташев, — то дети выходили бы из школы мудрецами… А может, и лучше, что вы ничего не понимаете… Бог его знает!.. Вы только, пожалуйста, не подумайте, что я устал от жизни, — торопливо сказал он. — Нисколько! Просто есть законы возраста. И даже с родной дочерью мне бывает трудно договориться… Погрузнел я, что ли? Мне часто кажется, что молодые люди нынче какие-то легковесные. Это, собственно, и есть первый признак старости — нетерпимость… А ведь ужасно хочется, Аня, быть добрее. Хочется, чтобы было как можно лучше. Нам есть с чем сравнивать — и дурное и хорошее…

Он говорил горячо, немножко рисуясь своими мыслями, и, когда сказал, что хочется быть добрее, почувствовал себя таким умилительно добрым и великодушным, что даже слезы навернулись на его глаза. И чем больше и откровеннее он говорил, тем интереснее казалась ему собеседница, хотя она и не промолвила ни слова. То обстоятельство, что здесь, на голой горе, под луной, когда все люди уже спят, он произносит свои сокровенные мысли перед этой девушкой, превращало ее в давно знакомого и близкого человека. Она была такой трогательно маленькой и худенькой на этом большом лысом и древнем камне, что он невольно бережно погладил ее по голове и тихо сказал:

— Вам не холодно? До восхода еще далеко… Коташев снял с себя пиджак и накинул на ее плечи.

Они дождались восхода солнца. Аня дремала, положив голову на его плечо, а он с наслаждением сторожил ее сон. Он знал, что по утрам, после плохо проведенной ночи, у него помятое лицо, знал, что, проснувшись, долго и противно кашляет, и, стесняясь этого заранее, старался поменьше курить. А курить хотелось нестерпимо всю эту ночь, и Коташев срывал былинки, торчащие из сухой, растрескавшейся земли, и жевал их. Во рту было горько.