За заборы, за пни да столбы.

* * *

Они ползли из-под кровати

И убегали от меня,

Какая - в чем, какая - сняв,

Но в нарисованном халате.

Внутри законченного дня,

В парах вина и никотина,

Сидела все-таки Ирина,

Направив груди на меня,

К каким-то сказочным знакомым

Направив помыслов отряд,

И хохотал стаканов ряд,

И я был в юности и в коме.

И голоса нетрезвый олух

Был без оков, и был таков:

"Чем дальше в лес, тем родней кров,

И наломаешь дров тяжелых".

Я говорил. В хмельной вуали

Она сидела у земли,

Крылатых мыслей журавли

Из головы не вылетали.

И вдруг я загадочно, как по-японски,

Сказал, возвышаясь в махровом халате:

Мол, туфли получишь ты в первом киоске,

В другом тебе выдадут белое платье.

Узнав, что не принц я в глазах ее светлых,

Сказал ей с обидой, но все-таки твердо:

Что третий ларек превратится в карету,

И можно поехать на танцы в четвертый.

Где снова окажется девственной плева,

Столом сервированным - водочный ящик,

Где примут тебя как и за королеву,

Но в полночь, наверно, придет настоящая.

И в восемь она уползла на корячках,

Пугаясь дворцовых мазурок и вальсов,

То зная, во что превратится жевачка,

То думая - вдруг я над ней посмеялся.

Очухался я, как портрет на обложке,

Вернее, случайно раскрытой странице:

Она возвращалась в одной босоножке,

Сказав, что вторая осталась у принца.

Всегда нет времени проверить,

Бросая сумрачный подвал,

И свет несется, и слова...

От фонаря - как от холеры.

Они ползли из-под кровати

И заползали на нее,

Срывая черное белье

И пуговицы на халатах;

Потом я вез их по домам,

Читая Блока и морали,

Но строчки в них не попадали,

Как почерк - в строчки телеграмм.

И вот они по миру бродят -

Кто в шубе, кто - без сапогов,

Проходят воду и огонь

В своеобычном женском роде,

Чтобы понять потом: увы,

Отжить - не значит отвертеться,

И легче пить вино от сердца,

Чем есть топор от головы.

ПОБЕГ

М. Тюмковой

Колючка трещала и с матом,

И с каждым сугробом вперед -

Был кипиш. Все было пиздато.

Казалось, никто не пасет,

За каждой моею спиною

Лучи между сосен совать -

Фонарь поскользнется по пояс

И вынырнет - вот голова.

То облака смятая туша,

То белые кости берез -

Разбитую голову кружит,

И вертит, и тошно до слез.

До смеха - ни ветра, ни боли,

Ни веры бежать - помолись,

А что там молиться за волю,

Скорее бы уж замели.

Какие-то домики мимо,

Заборы - Сибирь ли, Урал,

Бегу, улыбаюсь счастливо,

Бегу и ору, как дурак.

На горле давлю сухожилья,

А голос не внять, не унять -

Он справит лохматые крылья,

Расправит и справит опять.

Пинает, копытит ли душу,

И мстит, словно бог - на авось

За небо, дрожащее лужей,

За ноги, скользящие врозь.

Клинически белая трасса,

Кладбищенски-черный патруль -

Луна ли засветится басом,

Поманит и в пепел сотрут -

Заскалятся хачики скопом,

И фиксами будут сверкать,

И будут пинками под жопу

Засовывать в кузов зилка...

Туда, где деревья столбами,

Где воздуха желт парафин,

Да волки с тяжелыми лбами,

Да зона, да к черту, да блин -

Схватили и дернули сбоку -

Как снега ментов намело,

И бабы, как ружья из окон,

Смотрели и фыркали зло.

* * *

Любовь и ненависть, награда и наказание имеют к нему не большее касательство, чем, скажем, день и час.

Ф. С. Фицджеральд

Мне не оставить рухнувшие зданья

И фонари, заросшие травой.