Мужчина оглянулся, ещё раз посмотрел на памятник и сказал:

– А надо было всего-то пробежаться голышом вдоль реки.

От тюрьмы и от сумы никто не застрахован. Кто не знает этого выражения? А кто знает про чувства, которые испытывает человек, перешагнув порог этого учреждения? А ведь именно они – чувства, – подвергаются таким жестоким, таким нечеловеческим испытаниям, что вряд ли найдётся хоть один заключённый, который вышел бы из тюрьмы на свободу с чистой совестью. Если уж и говорить о совести, то она совсем не та, которую мы привыкли подразумевать. Это совесть воровская. Она замешана на силе и страхе, на коварстве и цинизме, на ненависти и жестокости. И если уж человек попал в тюрьму: по ошибке, по глупости, или по какой другой причине – будьте уверены – из неё он выйдет законченным моральным уродом. Почему государство само при помощи тюрем плодит преступников? Зачем ему это надо? Непонятно. Но факт остаётся фактом – тюрьма ещё никого не исправляла. Тюрьма всегда превращала людей в зверей.

Когда за Димой с оглушительным лязгом захлопнулась стальная дверь, у него всё оборвалось внутри. В одно мгновение он очутился в другом мире. Да разве это мир? Это не мир, это сущая преисподняя. И эта преисподняя теперь на много лет должна стать его домом.

Он шёл по тюремным коридорам и даже не осознавал, что с ним делали. Как будто не его, а другого, раздевали, стригли, осматривали, заставляли мыться в каком-то грязном душе, требовали переодеться в непонятную серую одежду, всунули в руки матрац с одеялом и опять куда-то вели. Он ничего не понимал. Его голова была занята другим. Его собственный голос, там, внутри головы, кричал изо всех сил:

– За что? Я что, вор или бандит? Разве я зверь, которого необходимо содержать только в клетке? Я виноват, конечно. Не сдержался, ударил этого подонка ножом. Но разве на моём месте кто-нибудь поступил бы иначе? Любой не только ударил бы этого Раба, а разорвал бы его на части. А этот гад жив и здоров, учится в институте, да ещё женат на моей невесте. Он там, в нормальном обществе, а я здесь, в этом аду. Господи! За что? Неужели это справедливо?

От этих мыслей пробирала дрожь, и начинали трястись колени. Но другой голос, тоже его, тут же перебивал первый:

– А разве я не виноват? Разве случилось бы то, что случилось, если бы не я? Разве я защитил свою невесту, когда увидел её в борделе? Разве пришёл ей на помощь? Я убежал. А потом? Разве я искал с ней встречи? Разве пытался разобраться в её несчастье? Разве пожалел её? Разве сидел у её кровати в больнице? Нет. Я не поверил ей.

– Но ведь у неё не было доказательств, – настаивал первый голос.

– А разве для веры нужны доказательства? – не сдавался второй.

– Была задета моя гордость, – возражал первый.

– Гордыня – это величайший грех. Я не смог простить. Не суди, и не судим будешь. А я осудил. Вот меня самого и осудили.

– Но Бог, неужели Бог ничего не видит? Неужели он так строго накажет меня?

– О Боге вспомнил? А я думал о Боге, когда нужно было о нём думать? Я думал о своей гордыне. Никого Бог не наказывает. Человек сам наказывает себя, когда отвернётся от Бога.

– Стоять! Лицом к стене! – услышал сзади себя Дима голос конвоира.

Дима повернулся к стене и упёрся в неё лбом.

– Господи, что же я наделал? Да меня за это не в тюрьме сгноить, а четвертовать надо, – вырвалось у него.

– Не переживай. Сейчас тебя четвертуют, – сказал конвоир. Он открыл дверь камеры и, взяв за шиворот, затолкнул его туда. – В камеру, бандит!

Дверь камеры захлопнулась.

В маленькой, пропахшей потом, туалетом и какой-то плесенью камере, находилось восемь человек. Трехъярусные кровати, или, как их здесь называли – шконки, стояли у стен напротив друг друга, образуя крошечный проход. Проход был таким маленьким, что вдвоём разойтись в нём было невозможно. И, тем не менее, в нём каким-то чудом умудрились поставить столик, на котором находились продукты и вся чёрная от чифира кружка. В углу камеры, прикрытая грязной тряпкой, стояла параша. За тряпкой кто-то кряхтел и испускал характерные звуки. На нижней шконке с серьёзным видом сидел человек и, видимо, распределял продукты. По виду этого человека, по тому, как он держал себя, по тому, как на него смотрели сокамерники, можно было безошибочно определить, что он здесь старший.

После того, как в камеру втолкнули Диму, старший оторвался от своего дела и посмотрел на новенького.

– А вот и Студент к нам пожаловал! – сказал он.

Дима стоял со своим матрасом и не знал, что ему делать.

– Здороваться надо, когда в хату заходишь! – тут же сделал ему замечание зэк, сидящий рядом со старшим.

– Здравствуйте, – робко произнёс Дима.

– Да не здравствуйте, а смотрящему надо погоняло своё назвать, и за что срок мотаешь, – не успокаивался зэк.

– Какое ещё погоняло? – не понял Дима.

– А ты что, думаешь, тебя здесь по имени отчеству величать будут?

– Погоняло это кличка, – вмешался старший. – А смотрящий это я, старший по камере. Понятно?

– Меня Димой зовут.

– Нет, вы только послушайте! Дима! – Зэк вскочил со шконки и оказался прямо перед Димой. – Тебе, козёл, ясно сказали, кто ты есть? Ты Студент, понимаешь? Такой маленький, вонючий студент. Отвечай, за что сидишь?!

– За своё сижу, – уже зло ответил Дима.

Зэк побагровел от злости, и уже было хотел ударить новенького, как в этот момент из-за тряпки раздался оглушительный треск. Камера моментально наполнилась отвратительной вонью, от которой к горлу подкатил комок. Внимание всех сокамерников моментально переключилось на вышедшего из-за тряпки неприятного парня.