– Ну и что? Ты победил его? – вывел из воспоминаний Скрипача Косой.

– Победил. Я ему перед концертом надфилем струну подпилил, чтобы он настроить скрипку не смог. Он таких петухов навыдавал, что комиссия его даже до конца не дослушала.

– И тебя на конкурс отправили? – спросил Хромой.

– Отправили. Только не на конкурс, а за ворота. Какая-то сволочь капнула. Осмотрели скрипку, нашли следы надфиля и решили, что в этом году на конкурс никого посылать не будут.

– А с парнем тем что? – Дима сочувственно посмотрел в сторону Скрипача.

– Ничего. Через год победил на конкурсе. Потом закончил консерваторию. Сейчас в симфоническом оркестре играет. Весь мир уже объехал. Деньги лопатой гребёт. А у меня от скрипки только кликуха осталась.

– А если бы ты не подпилил струны? Что бы тогда было? – спросил Косой.

– Не знаю. Во всяком случае, на нарах бы не парился. Первым, конечно, я не стал бы, он действительно лучше меня играл, но вторым-то был я.

Все задумались. В камере стало тихо. Каждый ушёл в своё прошлое и не хотел возвращаться. Первым тишину нарушил Косой.

– Выходит, ты не ему, а себе струну подрезал.

– Выходит, так, – грустно ответил Скрипач.

– Значит, и тебе Бог дал талант, а ты его взять не захотел, – заметил Дима.

– Да что сейчас об этом! Может быть, и дано мне было! Второй-то раз кто же даст? Такого даже ваш Бог не может.

– Больно ты много про Бога знаешь! – прервал Скрипача Угрюмый. – Если ты живой, то значит Бог не оставит тебя. Проси и воздастся, так, кажется, в Писании сказано? Может быть, Бог тебе и сейчас, в данную минуту, что-то даёт, а ты по глупости своей опять от даров отказываешься.

– Уж не параша ли его дар?! Может он из милости меня в тюряге держит?

– А может и из милости, – прорычал Угрюмый. – Куда тебя такого выпускать? Выпусти, так ты опять струну кому-нибудь подрежешь.

– Парень-то тот действительно гнидой был, или тебе так тогда казалось? – спросил Хромой.

– Давно это было. Я тогда совсем пацаном был.

Скрипач задумался и лицо его стало серьёзным.

– Нормальным он был. Просто играл лучше меня.

– Пацаном был… – передразнил Хромой. – Это ты сейчас пацан, а тогда скрипачом был.

Скрипач упал на свою шконку и уткнулся лицом в подушку. Больше участия в разговоре он не принимал.

Как бы долго не тянулось время в тюрьме, какой бы тяжёлой не казалась жизнь заключённых, но организм человека устроен так, что если даже совсем немного условия, в которых он находится, совместимы с жизнью, человек адаптируется к ним, и жизнь продолжает движение по своим вечным законам. Лица окружающих, которые совсем недавно иначе, как рожами, и назвать-то было нельзя, теперь кажутся обычными и даже близкими, а душа, не обращая внимания на те условия, в которых находится, всё ковыряется внутри себя и ищет ответа: Кто я, для чего я, зачем пришла в этот мир и с чем уйду из него? Ищет, и никак не может найти ответа.

Сокамерники молча сидели вокруг своего крохотного стола и пили чифир. Кружка, чёрная от заварки, переходила от одного заключённого к другому. Каждый делал из неё два глотка, закрывал глаза, проваливаясь в свои мысли, и передавал кружку следующему. Медленно описав круг, кружка вернулась туда, откуда и начала своё путешествие. Хромой взял её и о чём-то задумался.

– Так и будем сидеть молча? – прервал молчание Косой.

– Хоть говори, хоть не говори, а пришло время расставаться, – задумчиво ответил Хромой.

– Бог даст, может, и встретимся ещё, – сказал Скрипач.

– Бог-то даст, да вот возьмём ли мы то, что он нам даёт? Вот в чём вопрос, – философски заметил Хромой.

На слова Хромого никто не обратил внимания. И только Дима был поражён тем, что услышал. Эти слова сказал не проповедник, не профессор философии, не поэт и не писатель. Эти слова слетели с уст уголовника, бандита, человека, которого считают социально опасным, и поэтому держат за решёткой. Но больше поразило даже не это. Дима вспомнил, как его привели в эту камеру, как он впервые встретился с Хромым. Это был совсем другой человек. Более того, это вообще был не человек, потому что те законы, которым он подчинялся, были нечеловеческие. Их даже звериными назвать было трудно. Одно слово – понятия. И вдруг на тебе: «Бог-то даст, да вот возьмём ли мы то, что он нам даёт?»

Видимо, Димино удивление было отпечатано на его лице, и Хромой увидел это.

– Удивлён? – спросил он Диму.

Дима ничего не ответил. Однако Хромого это нисколько не смутило.

– Я и сам себе удивлялся. Всё не мог понять, что это изменилось внутри меня? А потом понял. Это же всё началось, когда ты к нам пришёл.

– И что же ты понял?

– Меня поразило то, как ты раскаялся: не для того, чтобы тебя простили, не для того, чтобы когда-нибудь это в зачёт пошло, а просто потому, что жить иначе невозможно. Вот когда я так раскаялся, сразу всё и понял.