Орел расправил крылья и, снявшись с подлокотника, завис над ареной. Что-то длинное выскользнуло из его когтей и вонзилось в брезент. Качнув кинжал за тяжелую ручку, солдат вырвал его из земли и повернулся к поверженному. Тот силился встать. Движением ящерицы он перекатился на живот и, перебирая локтями, пополз к краю арены. Ноги тянулись за ним как русалочий хвост. Лучи прожектора оторвались от брезента. В изменившемся освещении тело ползущего распалось на несколько теней, так что Оресту Георгиевичу казалось, что несколько фигур, тянущих спеленатые ноги, расползались по арене во все стороны. То, что доползло до него, возможно, было тенью. Тень перекинула локти через брезент и, упав на грудь, принялась шарить по земле.

Не выходя под свет, Орест Георгиевич сделал несколько шагов вдоль ограды. Концы лучей терялись в садовых ветвях. Нагнувшись, он нашарил древко крюка и, отпуская его перехват за перехватом, как из рук — веревку, подтолкнул к лежащему.

Солдат перебросил тело на брезент, вскочил на ноги и потряс в воздухе крючьями. Огненно-красный прожектор бил с крыши. Громовой голос Ирода, перекрывая рев барабанов и безудержный свист, летел над площадью: “Сражайся еще, сражайся до смерти!” Слепнущими глазами Орест Георгиевич смотрел вверх — на балюстраду.

Противники сходились в центре арены. Напротив крючьев стоял кинжал. Лезвие ударило в древко. Держась за прутья ограды и давя в себе поднимающийся крик, Орест Георгиевич отнял пальцы от горла и ударил руками по остриям пик. “Убей его! Убей его!” — он бормотал хрипло, не чувствуя боли и не понимая, к которому из солдат обращен его хрип.

Сеть моталась в воздухе, силясь опуститься на крючья. Она упала на них сверху, но, рванув древко, силач распорол ячейки по всей длине и, подсекая кинжал коротким ударом, отбросил его к колоннаде. Молниеносным прыжком он бросился на противника.

Ожидая своей участи, поверженный лежал на спине, не отводя глаз от крючьев. Пачкая лицо сочащейся из ладоней кровью, Орест Георгиевич молил Ирода: “Справедливости! Справедливости!”

Каменные складки плаща расправлялись с хрустом. Большой палец, с трудом отделяясь от каменного кулака, поднялся вверх. “А-а-а!” — рухнуло над площадью и полетело к безучастным ангелам. Все-таки Ирод был справедлив!..

Он крикнул и очнулся в холодном поту. Подушка стала липкой. Орест Георгиевич приподнялся на локте, превозмогая слабость. Мысль об отце подступала исподволь — Орест опознавал ее приближение. Сначала пустело сердце, становилось полым сосудом, в который должно было хлынуть… Он откинулся и закрыл глаза…

В тот вечер, когда раздался звонок, он сидел на сундуке у самой входной двери. Отец ушел в лабораторию и заперся на крюк. Он ничего не понял. Что он мог понять? Держался за старые пальто мертвой хваткой. Отсидеться под тяжестью, заткнуть уши затхлым ватином: “Задохнусь и умру”. Кроме него и отца, в квартире никого не было. Позвонили снова, он встал и открыл входную дверь. Кружилась голова. Спросили. Он испугался. Так, что не сказал ни слова, только посмотрел на лабораторную дверь. Они выломали быстро... Пахло горелым лесом. Отец шел мимо, прикрывая лицо рукой — кровь на разбитых губах. Задержались в прихожей. Он слышал, как приказали одеться. Отец протянул руку к вешалке, дернул: он не разжал пальцев. Боялся, что отец снимет с вешалки пальто, и его обнаружат. Кажется, отец понял, потому что выпустил полу и, вытянув из-под шапок длинный шарф, обмотал вокруг шеи. Так и ушел — налегке. Без права переписки. Десять лет спустя он не посмел назвать сына отцовским именем…

Он встал и отправился на поиски рукописи. Сшитых листков не было. Значит, Павел унес с собой. Судя по всему, Павел знает все. Кровь пульсировала, сворачивалась сгустками. Больше некому — только Светлана. Все подробности Павел узнал от нее. Теперь им ничего не стоит припереть его к стене. “Куда же я, как же я…” — Орест Георгиевич бормотал, шаря руками, словно искал на ощупь. Разрозненные исписанные листы шныряли по углам крысами.

Конверт, склеенный из плотной бандерольной бумаги, лежал наверху. Он раскрыл судорожно. Два кусочка клеенки, красные веревочки, продетые сквозь надрезы. День смерти жены, написанный безвестной рукой. Чернила выцвели и были почти неразличимы.

“Ничего, — он думал, — в конце концов, это — только работа. Работы я не боюсь. Они умны и оценят. Да, умны и, — он вспомнил Ирода, — по-своему справедливы”.

Держа клочки клеенки на вытянутой руке, Орест Георгиевич прошел в лабораторию. Огонь в печи потух. Орест Георгиевич расшевелил пепел и чиркнул спичкой. Язычок занимался медленно. Оглянувшись, он бросил в огонь клочки клеенки, похожие на лягушачью кожицу. Клочки свернулись, прогорая. Орест Георгиевич кивнул головой, словно уничтожив свидетельство рождения, спас своего сына от бог весть какой переписи.

Тетерятников вздрогнул. За окном, не прикрытом занавесками, стояла ночь. В тишине ухало сердце. Те, кто был вызван к жизни тяжелым сном, мелькали, сменяя друг друга. Во сне их действия казались вполне логичными, во всяком случае вытекали одно из другого. Теперь, когда Матвей Платонович совсем проснулся, эта логика выглядела смазанной и сами лица становились расплывчатыми — едва различимыми.

Он вглядывался в них, пытаясь оценить положение, и приходил в недоумение. Действия персонажей, насколько можно было судить, шли вразрез с его первоначальным замыслом. Не то чтобы они и вовсе игнорировали его построения, — на первых порах они подчинялись неотступно. По крайней мере, те, кого он мысленно называл волхвами. Однако другие, включившиеся в круговорот событий помимо его воли, сбивали с верного пути. Каждый преследовал свою собственную цель, и цель, к которой стремился Матвей Платонович, в этих обстоятельствах не становилась равнодействующей. В особенности это касалось найденной рукописи.