В его голосе была злость, но злость сиюминутная, несильная. Он перенервничал, понял я. Просто испереживался за меня и за сестру.

— Что сидишь? Выметывайся, — рявкнул Пит, указывая на дверь и я почел за лучшее пойти к себе.

На душе у меня стояла редкостная сумятица. Мы выполнили то, что задумали, Риди наверняка из кожи вон вылезет, но меня найдет (он делал так, даже когда я не хотел, чтобы меня находили), и, мало того, мне удалось даже поцеловать девушку, которая мне безумно нравилась. Но было что-то в этом неправильное.

Наверное, решил я, заходя в отведенную мне каморку, все дело в том, что я совсем не так представлял себе этот поцелуй. Мне меньше всего хотелось, чтобы это было впопыхах, торопясь. Даже то, что она ответила мне, казалось теперь лишь растерянностью. Она просто растерялась от неожиданности, вот и все.

Будь на месте Джой Рахиль, она бы все поняла.

Этим я и занялся: рухнул на кровать и начал размышлять о Рахиль и Джой. Рахиль вообще была намного сообразительнее чем Джой во многом, подумалось мне. Уж по крайней мере то, что я по уши влюблен в скандальную мисс Чейс она, в отличие от последней, заметила сразу. Джой — так же, как, наверное, и я сам, отличалась редкостным тупоумием в этой сфере.

Наверное, решил я, наконец, все дело во мне. Как и всегда.

Я не соврал тогда Рахиль. Я не умею любить. Меня не научили любить.

Все свое детство — а помню я себя лет с трех — мы куда-то ехали. Я привык к трейлеру, к постоянной тряске, к тому, что мама часто уходит, оставляя меня то одного, то с какими-нибудь новоявленными знакомыми в небольших придорожных мотелях, где мы останавливались на ночь-другую. Мы жили на съемных квартирах — по месяцу или больше, но нигде больше полугода, и мужчины возле нее сменялись по несколько раз за неделю, и я уже путался и никого не называл папой, как было с ее первыми кавалерами. Она не кричала на меня, нет. Просто меня не было в ее жизни.

Однажды, когда мне было уже лет семь, мы все-таки осели. Мама продала трейлер, добавила откуда-то взявшиеся деньги и купила маленькую квартирку в Бруклине. С тех пор, я и считаю Нью-Йорк своим родным городом. Я начал ходить в школу, она стала работать. Иногда по вечерам, после наспех приготовленного ужина из полуфабрикатов, она обнимала меня, и мы вместе делали мои домашние задания. Я помню, как она смеялась над моими ошибками по английскому: грамматика у меня и тогда хромала на обе ноги. Я помню, что она была красивая — темноволосая, с длинными черными ресницами, и такими же как у меня темно-карими глазами. Все говорили, что я очень на нее похож, только она — смуглая, а я светлокожий, в отца, как, смеясь, говорила она. Так продолжалось полгода — только она и я. А потом появился Брэд. А потом Тимоти. И еще много кто. И ей снова стало не до меня. С работы она бежала на свидания или в клуб, и все чаще от нее пахло странной смесью запахов: сигареты, дешевый виски и мужской одеколон. Я начал прогуливать школу, почти забросил занятия, слоняясь без дела по кварталу. Начались проблемы.

Я уже не помню, за что она ударила меня в первый раз. Кажется, это было после звонка моей классной руководительницы. Я почти не посещал школу, "запустил" всё, что только было можно, дрался с каждым, кто бросал на меня косой взгляд. Это было по детски, и стоило только маме на неделю забросить свои развлечения, как я снова выправлялся. Но в тот раз она начала кричать.

"… — Ты — урод! Такой же, как твой папаша! И закончишь так же!

Я стою перед ней, и мне страшно. Мама, такая близкая, такая родная, как же она может так.

— Ненавижу тебя, ненавижу, ненавижу! — кричит она, и из глаз по красивому, но сейчас искаженному лицу текут потоки злых слез. Я пытаюсь оправдаться, но она со всей силы бьет меня по лицу, — Ненавижу тебя! Ублюдок!

Пронзительная боль от хлесткой пощечины. Я падаю, корчась в рыданиях.

— Мама! Мамочка, пожалуйста!

От нее пахнет спиртным, но глаза у нее трезвые. Я знаю, я вижу это. В свои восемь лет я очень хорошо понимаю, что такое пьяные люди. В нашем квартале, да что там, в нашем доме, таких полно. Пьяные — добрые. Они могут дать денег или конфет, или похвалить ни за что. Но мама не пьяная".

После это начало повторяться. Не знаю, что она на мне вымещала, какие обиды, какие свои лишения. Но через три месяца постоянных побоев, я впервые от нее сбежал. Просто сидел этажом ниже, в конуре у старика Мендеса — полоумного мексиканца, который ни слова не знал по-английски, и пытался сдержать слезы. Удавалось плохо.

Она нашла меня через день. Испуганная. Заплаканная. Обещала, что такое больше не повторится. И я ей поверил.

А еще через пару месяцев оказался в том самом своем первом приюте.

Мне просто неоткуда было научиться любви, вот в чем дело.

* * *

Я уже почти уснул, когда услышал звук тревоги. Чертова сирена орала так громко, что я подскочил с парой нецензурных предложений, куда можно было засунуть источник этого долбаного звука.

— …твою мать, — закончил я витиеватое ругательство и, наконец, понял.

Риди! Дик, миленький, если это ты, то я больше никогда в жизни не буду с тобой лаяться, только давай уберемся из этого милого местечка! Черт, я еще никогда не был так рад возникновению этого растяпы — лишь бы только все у нас получилось. Пожалуйста, Дик, пусть все получится!