Шрифт:
Цивилизация
Визжат гудки автомобилей, Волнуя городской хаос, А где-то дремлют души лилий, Которые любил Христос. К заветам Господа не чутки, Пред сатаной мы пали ниц, Мы – палачи, мы – проститутки, Мы лживей и смрадней лисиц! Из камня мы громады строим, Из стали делаем зверей И, точно псы пред смертью, воем При мертвом свете фонарей. И в нас, как нищая малютка, Душа больна от ран и слез, И нам подумать стыдно, жутко, Что к нам опять придет Христос! На дивный запах Божьих лилий Дадим мы Господу в ответ Лишь смрадный дух автомобилей Да сумасшедших дикий бред. Март 1914 Петербург Кошмар
Заря погаснет над Невою, И облака, как пауки, Повиснут низко над землею, И я завою от тоски. Смертельным ужасом объятый, Я побегу от пауков Рысцою мелкой, виноватой, Вдоль неприветливых домов. Но лапой цепкой, студенистой Меня, настигнув, схватит гад, И в душу мне вольет нечистый И соблазнительный свой яд. Я – как паук за паучихой – За проституткой поползу И – свирепея, ночью тихой Ее в постели загрызу. Март 1914 Петербург II ДЕРЕВЕНСКИЕ ЛЮДИ
Мой прадед
Мой род не знатен и не громок,
Ему безвестна глушь веков,
Но я моих отцов потомок
И я люблю моих отцов.
Б.В. Никольский
Он в будни мерно за сохою Шагал в ликующих полях, А в праздник – с песней удалою – Гулял и гикал в кабаках. В избе, пропахшей горьким дымом, Под ледяной метельный смех, Он, как медведь, дремал по зимам, Закутавшись в овечий мех. Но лишь весною начинала Чернеть полей окрестных ширь, Душа в нем дивно оживала, В нем просыпался богатырь! И снова твердым, мерным шагом Он шел за верною сохой По зеленеющим оврагам Под дружелюбной синевой. Звенела летом легким звоном Его блестящая коса – И с быстрым падала поклоном К его ногам лугов краса. Во дни июльской грозной страды С него стекал кровавый пот, Но он не знал ценней награды, Чем урожайный, хлебный год. Когда ж кончался птичий гомон И осень в мир несла тоску, То – вечный труженик – цепом он Стучал задорно на току. Потом он сыпал емкой мерой Зерно златистое в мешки И ехал с мельницы весь серый От пыли, пота и муки. И за весной весна летела, И за годами шли года, Но в нем не никла, не хирела Душа под бременем труда. И встречен смертью роковою, Он умер сразу, не болев, В саду, под яблонью, весною, Под птичий радостный напев… Вот почему порой не ладит Мой дух с весельем городским: Во мне живет мой старый прадед И манит к нивам золотым. Зовет старик к родным избушкам, К зеленым отчим рубежам, К осенним радостным пирушкам И к тяжким, сладостным трудам! Август 1912 Москва Николаевский солдат
В холод, в оттепель и в зной Мимо серых, дымных хат Ходит бравый отставной Николаевский солдат. И хотя на днях ему Стукнет восемьдесят пять, Бодро носит он суму И не хочет помирать. А когда бывает пьян, Он поет про старину: Про Малаховский курган, Про Венгерскую войну. С ярким пламенем в глазах Говорит он про врагов, И объемлет жуткий страх Простодушных мужиков. Рты раскрыв, они глядят, Как в них метит костылем Расходившийся солдат, Точно въявь он пред врагом… А когда Японец нам, Обезумев, стал грозить, То старик пришел к властям И сказал: «Хочу служить!» Видел я потом: рыдал Старый, будучи не пьян, И – рыдая, повторял: «Наши сдали Ляоян!» август 1912 Москва Становой Пристав
Будя бубенчиком лужайки, Простор тревожа полевой, На дребезжащей таратайке Куда-то едет становой. От пыли сер помятый китель И сед его повисший ус – И каждый деревенский житель Снимает перед ним картуз. Не зная долгих остановок, Всегда он мчится средь полей На гул кабацких потасовок, На крики буйных бунтарей. Сожгут ли сена стог в усадьбе Иль конокрада свалит кол, Умрет ли пьяница на свадьбе, – Он все заносит в протокол. К купцам, известным в околодке, Он заезжает на лету, С дороги, крякнув, выпьет водки, Похвалит дочек красоту, – И мчится дальше в ночь глухую На зов настойчивый и злой, И будит тишину ночную Его бубенчик удалой. И так всю жизнь. Без пыли седы Теперь концы его усов, Но так же в мире часты беды И змей греха многоголов! Быть может, пулею шальною Из-за угла его сразят И вольнодумной болтовнею Его могилу оскорбят… Но в бессознательной отваге Он примет горькую судьбу И – верен долгу и присяге – Опустит руки лишь в гробу! Октябрь 1912 Петербург Землевладелец
Угрюм и толст, – как ястреб, зорок, В домашнем сером пиджаке Помещик въехал на пригорок На сытом рыжем меринке. Дружнее граблями взмахнули Ряды веселых, статных баб, Приказчик – с быстротою пули – Вскочил, прервав певучий храп. И не успев стряхнуть дремоты, Он пред хозяином поник – И было тяжелей работы Вникать ему в обидный крик. Натешась руганью ядреной, Помещик лошадь повернул И в зыбких волнах ржи зеленой Поплыл и тихо потонул. Вернувшись с поля – весь багровый – Он чай с вареньем долго пил В старинной маленькой столовой И мух назойливых давил. За ранним ужином он хмуро Смотрел на юных дочерей, А те склонялися понуро Под властью сумрачных очей. Ложась в постель, перед киотом Шептал он древние слова, Хоть не к молитвенным заботам, – К подушке никла голова. И ночью – мирною и тихой – Он увидал привычный сон: Поля с пшеницей и гречихой Да ярко-синий небосклон. Ноябрь 1912 Петербург III ВСЕОПРАВДАНИЕ
Я люблю мою темную землю,
И в предчувствии вечной разлуки
Не одну только радость приемлю,
Но, смиренно, и тяжкие муки.
Федор Сологуб
Все люблю и все приемлю
Вл. Бестужев
Посвящаю Владимиру Бестужеву
Оправдание войны
Сестрою смерти речь людская Войну неправо нарекла: Война – свирепая и злая – Вершит не мертвые дела. Не к смерти, хилой и костлявой, Бойцы стремят свои сердца, А к жизни, сладостной и правой, К могучей жизни – до конца! И смерть в сраженьях не почетный, А только неизбежный гость, – И жизнь – с улыбкой беззаботной Бросает ей за костью кость! Но мчится весело в атаки, Но кроет дерзким дымом твердь И в бой зовет в огне и мраке: – Поверьте, юные, – не смерть! Порыв стремительный героя И горький плач его жены – Все это – наше, все – земное И чуждо смертной тишины. Пускай страданий слишком много, Склонить мы головы должны, Как перед мудрой волей Бога, Пред неизбежностью войны. И мы не можем, не страдая, Понять, как сладостна любовь, И нам мила краса земная, В которой – слезы, боль и кровь. Декабрь 1914 Петроград