Под конец, несколько смущённый, я поделился с ним своим самым заветным желанием — сфотографировать его величество. Немалых трудов стоило убедить старого короля переместиться на солнце. Затем он пригласил меня сесть рядом, с тем чтобы Таши снял нас вдвоём.

Последние дни в столице прошли в каком-то угаре. Надо было заполнить последние графы в составленном мною вопроснике, попрощаться с друзьями и знакомыми. Пять недель в маленьком городке — большой срок, мы успели познакомиться с доброй сотней людей. Трудно было поверить, что я уезжаю, и прежде всего самому мне. Неужели я навсегда лишусь этих стен, этих лиц, этих улыбок, этого города?..

Накануне отъезда Пемба устроил в нашу честь ужин. Он был грустен, а я едва удерживался от слёз. Пемба, оказывается, тайком выведал у Калая, что я люблю больше всего из еды, и стол ломился от яств.

Дочери Пембы играли возле подушек, на которых мы возлежали у очага, прихлёбывая пиво. Красавица Нима ласково глядела на нас. Без Пембы моё путешествие не было бы столь успешным. Только ему я обязан книжкой по истории, которую удалось раздобыть в Гарпху; он же поведал мне массу деталей о жизни и обычаях страны Ло. Когда я встал, чтобы проститься — Нима с детьми давно уже спали, — Пемба достал из ларца листок коричневой тибетской бумаги. Это был рисунок колеса жизни с иллюстрациями шести сфер перевоплощений.

Солнце едва брезжило из-за холодных вершин на востоке, когда мы тихо стали собираться в путь. Пемба вышел из дома, чтобы в последний раз проститься со мной. Я подарил ему электрический фонарь с набором батарей, и мы молча двинулись по ещё безлюдным улицам.

У городских ворот Пемба вытащил ката и повязал мне вокруг шеи. Я отвернулся, чтобы он не видел моих слёз. Я знал, что вечером в доме Пембы на том месте, где я сидел вчера, будет гореть светильник, а на подушке рядом с хозяином лежать ката — в память обо мне. Так обычно почитают ламу или большого друга…

С вершины холма я в последний раз окинул взором Ло-Мантанг. Солнце уже отражалось в белых стенах, а молитвенные флаги переливались всеми цветами, словно золотое оперение. Над городом виднелся Кечер-дзонг — круглая крепость Аме Пала.

Теперь я знал, что этот край, который Таши назвал вначале «бесплодным, как дохлая лань», населяют чудесные люди, исполненные душевного благородства и подлинной красоты, — мои друзья.

Оставалось пройти «всего» несколько сот километров по не отмеченным на карте тропам, чтобы закончить исследование Мустанга; из семи районов страны мы посетили лишь три и довольно долго прожили в столице.

Издали Царанг выглядит очень поэтично — словно флотилия белых парусников, причаленных к тёмным буям. «Буи» — это чортены, а «парусники» — большой монастырь, четырёхэтажная крепость и окружающие дома. Название города происходит от «Чаптрун цетранг», что значит «петушиный гребень», — имеется в виду узкий выступ, на котором построена крепость. К югу расстилается ровная ледниковая равнина, но когда заходишь с севера, как мы, то видно, что крепость и монастырь стоят на краю пропасти глубиной 120 метров.

Есть в Царанге и печальная нота, которую придают два призрака— разрушенный форт и заброшенный монастырь. Когда-то эта крупнейшая обитель страны насчитывала тысячу монахов (теперь осталось не больше десятка). И там же живёт в уединении средний сын короля — святой царангский лама.

Я сказал «святой», хотя мнения на сей счёт расходятся. Для одних это в самом деле человек святой души и светлого ума; для других — демон; для третьих — просто несчастный. Судьба действительно была жестока к когда-то весёлому юноше. Порвав смолоду с монашеством, он женился; никто не видел его молящимся или одетым в тогу. Но вскоре жена заболела и умерла, оставив ему четырёхлетнего сына. Царангский лама понял, что настал час искупления грехов. Он публично дал обет предаться в одиночестве медитации и познанию путей к озарению. Так длится уже три года. По обету, он не принимает пищи в течение дня, не покидает королевских апартаментов над заброшенным монастырём и не общается ни с кем, кроме прислуживавшего ему монаха. Большую часть времени он проводит за чтением священных текстов, где изложены советы «святого образа жизни», ведущего к спасению.

Но видимо, обет соблюдается не строго. Доказательством служит хотя бы то, что он согласился принять нас с Таши.

Не требуется исповедовать тибетский буддизм или быть по натуре слишком впечатлительным, чтобы поверить в то, что царангский монастырь посещают призраки. Всё здесь настраивает на «потусторонний» лад: тёмные коридоры с узкими оконцами, три громадных гулких зала, пещерные своды кухни с «адскими» котлами, где некогда варился суп для тысячи монахов, и кувшинами, куда спокойно могли бы спрятаться пять человек, наконец, сотни брошенных келий. Когда раздавался удар барабана, эхо долго гуляло по необъятному зданию, где из келий вылезали оставшиеся обитатели. Удалившиеся от мира монахи молились за своего настоятеля. И сам он, несчастная душа, нечестивый монах, вдовец и грешник, жил вне времени, одинокий, как старый орёл.

Встреча с ним запомнится мне надолго. Под монотонное бормотание монахов мы вошли в часовню, где на широком троне сидел королевский сын.

Волосы ламы были столь длинны, что падали почти до поясницы: он дал обет не стричься, пока не искупит свой грех. Голос его прерывал нервный тик. Продолжая вместе со всеми читать нараспев молитвы, он время от времени бросал нам: «Г-а-а… вы можете остаться на ночь в монастыре… г-а-а… Если хотите, можете сфотографировать меня… г-а-а-а… Сколько вы пробудете в Царанге?»