Я предложил Лене пива, но она отказалась. Я это предвидел, поэтому и позвал ее сюда. Здесь можно было выпить отличного чаю с тортом.

Я заказал кофе, который стоил дороже пива, мороженое, хотя мы еще не согрелись и четыре кусочка сладкого.

Я спрашивал, а она отвечала. Было неловко. Почему? Я снова и снова пытался ответить на этот вопрос — и не мог.

Выпили после кофе чая, потом еще. Мы начали напоминать Винни-Пуха с Пятачком, но я не мог расставить роли: кто из нас Пух, а кто Пятачок?

Она рассказывала о своей работе над картиной. И чем больше она говорила, тем с большим интересом я слушал. Она принадлежала к богеме, к рязанской богеме художников.

Ее проект назывался "Птица Сва". Она спросила, знаю ли я, что это за птица? И я вынужден был ответить, что нет.

Лена объяснила, что по поверьям славян в дремучих заповедных лесах живет Сва, которая знает прошлое, будущее и настоящее. Ее невозможно найти. Но иногда избранные удостаиваются чести. Они не могут видеть лица птицы. Она предлагает задать вопрос, и люди спрашивают, а она отвечает.

Я спросил, есть ли связь у имени птицы со свастикой и солнцем. Она ответила, что не знает.

Мы оделись и вышли на двадцатиградусный мороз. Я предложил понести цветок, и она молча отдала розу. Роза была обречена. Я представил, как она простоит у нее в вазочке до завтрашнего утра, замерзшая и одинокая, а потом Лена отнесет ее на помойку, ту самую Настину помойку, в которой живут огромные крысы.

Она отнесет розу, а с ней вместе и воспоминание обо мне.

После "Шоколадницы" она не брала меня за локоть. И я подумал, что она разочаровалась.

В тринадцатом я понял, кого напоминает Лена. Она была копией с Мартышки из "Сталкера" Тарковского.

Мы вышли на привычной для нас обоих остановке, прошли мимо подъезда Насти, причем сердце предательски ускорило ритм. На мгновение показалось, что в кухонном окне я вижу чье-то лицо. Но это был кот. Когда я узнал его, тоска сжала сердце, потому что кота я тоже любил.

— Пока, — бросила Лена.

— Пока, — устало сказал я.

— Когда мы увидимся в следующий раз?

— Не знаю. Сейчас мне некогда. Много работы. Учеба… Позвонишь — я тебе скажу, когда я смогу.

Мало того, что ее слова звучали, как нет, она еще поставила неправильное ударение в слове преткновения, что автоматически относило ее к разряду пэтэушниц.

Я кивнул на прощание и пошел мимо помойки с крысами.

Звонок. Пробуждение. Школа. Уроки. Обед дома. Сон. Сон длился долго. Я проспал около четырех часов. Проснулся с головой абсолютно ясной и с возможностью написать. Этой возможности во мне не было уже несколько лет, начиная с армии.

Я хватаю ручку, подаренную Настей, и бегу к столу. Первая строка, чтобы задать ритм. Первая строфа, чтобы задать инерцию.

Я пишу очень быстро, практически без помарок. Это бывает очень редко: все события, все элементы вдруг складываются воедино, каждый на свое место — и уже ничего нельзя поменять. Ассоциации Лены с Настей, телефона со звонком будильника, ручки — с кисточкой художника и с резцом скульптора. Totum universum.

Разум, измученный работой на заводе, кошмаром школы, безумием любви и нелепостью отношений, неожиданно пробуждается. Это необычное ощущение свободы и мощи демиурга открывает тайну: и Настя, и Лена, и даже я сам — всего лишь блики великого огня, который дремал до поры, но сейчас почему-то вспыхнул снова. Прометей воскрешает меня, и я пишу:

Что я делаю? Жду. Затрезвонит вечерний будильник.

Подбегу к телефону, но это, конечно, не он.

Мне останется взять инструмент — мою ручку-напильник,

Чтобы строфы создать. Ожидание — мой камертон.

Центры тяжести я перенес в ее хрупкое сердце,

Словно маятник, сердце ее отбивает изысканный ритм.

Оно бьется в груди рядом с левым моим — за соседнею дверцей.

ЭКГ если сделать — два ритма сольются в один.

Связан клятвою я — разговор мне начать невозможно.

Я окован цепями беспощадного светлого дня.

И в метафоре сна, такой же загадочно сложной,

Как она; я молчу, от нее ожиданье тая.

От нее я далек. Телефон для нее — лишь игрушка.

Со своею подругой в игрушку играет она.

Ну, а мой телефон — навек замолчавшая пушка.

Он умолк — для него давно завершилась война.