— Поздно, — отозвался чей-то по-страшному спокойный голос. — Долго возились с горелкой. Мозг разрушается. Драме наступил конец.

В истеричной злобе, не нашедшей выхода, бросили бездыханное тело на газ. Яркие языки пламени неожиданно резко и мощно взметнулись к потолку, осветив уродливые, искаженные лица палачей. Они дружно отпрянули в стороны. Веревки лопнули на теле мученика. Оно стало корчиться от огня, приобретая зловещие формы и лик живого. Свора отступила еще дальше, опасаясь неожиданности. Большой огонь погребения не подпускал к телу никого, пока последние останки не ушли в узкий дымоход под потолком.

— Ты мне все сказал?

— Да, Благородный Покровитель.

— Болван безмозглый, набитый отходами болтовни. Это тебя следует жечь и жарить на медленном огне! Слышишь, безголовый плебей! Тебя!

Истошный сквернословящий голосок казался слушателю страшнее преисподней с ее ужасными сказками. Старческий, дребезжащий на самой рваной ноте, он словно всаживал стоящего в пол, так что тот с каждым криком будто становился ниже ростом и колени его мелко бились одно о другое. Ноги слабо держали тело, и оно неестественно ежилось. Пригибалось ниже, будто бы тяжелым молотом долбили по самой макушке.

— И ты еще, сволочь, похваляешься своей рассудительностью, предвидением. О суете толкуешь. Отъевшийся болван. Худая твоя рожа больше трудилась. Теперь ты заплыл бычьим жиром и тешишься пустословием. Ну и гад ползучий. Чтоб ты сдох еще тогда, когда я тебя, дурака, из каталажки вытянул. Шар бильярдный без номера. О хлебе насущном научиться думать надо. О шкуре собствнной размышляй, идиот. Откуда вы все беретесь, такие пустые и глупые. От дурака больше толку. Тот лишнего ничего не делает. А ты? И чего рок преследует меня такими отъявленными простачками. Кто вас на свет поспешно производит? Чем вы питаетесь, пока растете? Язва на мою голову, что я вербую таких пустотелых идиотов. Да догадываешься ли ты, анафема на твою голову, своим аморфным разумом, чьи люди могут так дерзко тебе отвечать? Тебе, которого-то и палками забить не грех. Кто мог так бесшабашно выступить против всей твоей группы? Подумал ли ты, кто повесил на крюки двоих твоих людей у входа в подземелье? Или для твоего пустого шарабана действия противной стороны — только предупреждение о существовании кого-то третьего, и все?

— Н-не знаю, Благородный Покровитель. Голос отвечающего был крайне слаб и невнятен.

— Вот какой ты перед судом своих действий! А других запугиваешь?! Да давно ли унес ты ноги от Большого Чемпиона?

— Н-не может быть, — неподдельная бледность окрасила смрадное чело дрожащего. — Что могло их привести сюда?

Покровитель зло взирал на стоявшего. Желваки его скул нервно подергивались. Глаза пылали жаром и ненавистью. Казалось, что он готов был схватить стоявшего руками за горло и в приступе ярости душить, рвать этого глупца, который сейчас беспомощно моргал узкими глазенками.

— Ты, не поинтересовавшись сутью, не разгадав замыслов противника, приступаешь к отлавливанию, уничтожению его агентов. Тупица бесформенная. Что ты узнал? Ничего. А человека извел. Тебе только пособником у палача подрабатывать. Ух, как я зол. Как ты меня донял!

Стоявший совсем сник под уничтожающим взглядом главаря. Переступая с ноги на ногу, ежился, потел.

— Пусть монахи безрассудны. Их ничто не пугает, ничто не останавливает. У них иные цели. Не нам вставать на пути служб или служителей культа. Истукан недолепленный.

Старейшина продолжал крошить затравленную волю подчиненного пришедшими по ходу отчитывания расхожими словечками. Он не подбирал слов. Они сами приходили в приступе гнева и ярости. В его взгляде темнее ночи светилась неопределенность следующего шага и пустоты. Да, сегодня он не мог сдерживаться. А главное, его бесило отсутствие всякой мысли и осторожности у подчиненного. Подумать только, он доверил такое ответственное место такой бездарности. Мало-мальски ответственный момент — и головы подчиненных дырявятся от мыслей, не выдерживая напряжения момента.

— Чтоб ты знал, — продолжал он, негодуя и противно сморкаясь в платок, — этот проамериканский агент, как ты считаешь, бывший ионах, идет в горы к своим. Его преследуют. Вся верующая братия за него. Прикрывает тайно. Но после Шанхая ни у кого не осталось сомнений, что боевое прикрытие монаха — дело их рук. Вот они умеют не оставлять следов. В этом их немалая сила. А ты? Стоишь ли ты той пыли, по которой они ступают. На них невозможно натравить власти. Ты смог убедиться, какие у них люди. Сам этот монах-проагент, дьявол во плоти, не стал скрываться, когда увидел, что брат попал в беду. Что он наделал? Где семь моих человек? Твоя мякина под волосами никогда не сможет ответить на этот вопрос.

Стоявший раболепно молчал, показывая всем своим угодливым существом, как серьезно вникает он в суть, открываемую старшим. Все ниже пригибался, покачивал в такт словам головой.

Старик визгливо продолжал, тыча изредка стеком в подчиненного:

— Вместо того, чтобы сохранить, хотя бы труп, который можно предъявить властям, ты его сжигаешь. Каков дурень. Иногда я думаю, что ты действовал во вред мне. — (Слушавший мгновенно бросился на колени.) — Думаешь, ересиархи «Лотоса» не догадаются, чьих рук такое грязное дело? На худой конец, следовало бы отрубить голову юицу и вывезти тело эа пределы нашей зоны. Но какие у них люди, — старик подошел к большому резному столу, сел в широкое кресло. — Умирают достойно. Работают без афиширования, чисто. Это организация. А мы? Деньги требуем на всякие пошленькие развлечения. О бабах помышляем. Выродились совсем. Уважать белый свет перестали. Сейчас ты пойдешь, — Благородный жестко посмотрел на лежащего, — напишешь длинное слезное письмо. Жалобное. Позже решу, что с тобой делать. Пиши в самой уничижительной форме, чтобы их на некоторое время хотя бы приостановить. Ступай.