— Но там сейчас нет свежих овощей и парного мяса.

— Ну и что? Им достаточно замороженных готовых обедов, чтобы не нужно было идти к столу и отрываться от телевизора и сандвичей. В них кладут лук! Наверное, поэтому я перестала целовать детей на ночь.

— Мой старший, просто невероятно, с двенадцати лет ничего не ест, кроме хрустящих чипсов и орешков пекан, и, тем не менее, он ростом 183 сантиметра и у него нет ни одного испорченного зуба. Его зубной врач говорит, что никогда не видел такого прекрасного рта.

— Это все фтор.

— Мне нравится Шуберт. Он не всегда под настроение, как Бетховен.

— Или Малер.

— О, боже, Малер.

— Его действительно чудовищно много.

— Моя очередь говорить.

— Нет, моя.

— Ух, хорошо. Ты нашла то самое место.

— Что значит, когда болит шея и наверху под мышками?

— Это лимфатические железы. При раке.

— Не шути так, пожалуйста.

— Попытайся вызвать менопаузу.

— Мне уже все равно.

— Я мечтаю о ней.

— Иногда и вправду спрашиваешь себя, не преувеличивают ли значение способности к деторождению?

— То и дело слышишь ужасные вещи об ЛСД.

— Лучшие противозачаточные средства, как ни забавно, продаются в вечно битком набитой пиццерии-развалюхе на Восточном пляже. Но она закрыта с октября до августа. Я слышала, что хозяин с женой ездят во Флориду и живут вместе с миллионерами в Форт-Лодердейле, настолько хорошо у них идут дела.

— Это тот одноглазый, что стряпает там в нижней рубашке с цветными тесемками?

— Никогда не знала наверняка, одноглазый он или всегда моргает.

— Пиццу готовит его жена. Хотела бы знать, как у нее получается такая корочка.

— У меня столько томатного соуса, а дети бастуют против спагетти.

— Отдай его Джо, пусть снесет домой.

— Он уносит домой достаточно.

— Ну, он и вам оставляет что-нибудь тоже.

— Не задирайся.

— Что он берет домой?

— Запахи.

— Воспоминания.

— О боже.

— Мы все здесь.

— Мы с тобой.

— Я это чувствую, — сказала Дженни голосом, тише и нежнее обычного.

— Какая ты хорошенькая.

— Разве не здорово было бы снова стать молодой?

— Не могу поверить, что я такой была. Я, должно быть, была другой.

— Закрой глаза. У тебя в уголке глаза осталась последняя песчинка. Все.

— Мокрые волосы — вот действительно проблема в это время года.

— На днях у меня от дыхания шарф примерз к лицу.

— Я думаю постричься. Говорят, новый парикмахер на другой стороне Портовой площади в том небольшом длинном здании, где раньше точили пилы, здорово стрижет.

— Женщин?

— Они вынуждены обслуживать женщин, мужчины перестали туда ходить. Правда, они подняли цены. Семь пятьдесят, и это без укладки, без мытья головы, без всего.

— Последнее, что я сделала для отца, — свезла его в инвалидном кресле в парикмахерскую постричь. Он тоже чувствовал, что стрижется в последний раз. Он объявил об этом всем, кто сидел в парикмахерской. Это, мол, моя дочь, она привезла меня постричься в последний раз в жизни.

— Площадь Казмиржака. Видели новую табличку?

— Ужасно. Не верю, что это привьется.

— Люди все забывают. Вот для школьников сейчас вторая мировая война просто миф.

— Тебе хотелось бы иметь такую кожу? Ни шрамчика, ни родинки.

— Кстати, на днях я заметила маленькое розовое пятнышко, вот здесь. Повыше.

— О-о, да-а. Болит?

— Нет.

— Хорошо.

— Ты когда-нибудь замечала, что, когда начинаешь себя обследовать и искать затвердения, какие, говорят, при этом бывают, кажется, что они везде? Тело — ужасно сложная вещь.

— Пожалуйста, не заставляй меня даже думать об этом.

— В новом словаре, у нас в редакции, есть эти слайды на прозрачной бумаге, в разделе «Человек», там есть и женское тело тоже. Сосуды, мышцы, кости, все на отдельных листах, невероятно. И как все это совмещается?

— Не думаю, что на самом деле все так сложно, это мы мысленно все усложняем. Как и многое другое.

— Как они удивительно округлы. Совершенные полукруги.

— Полусферы.

— Звучит, как политический термин.