– Грязное дело!-сказал он кисло.

– В этом-то вся беда. Они, кстати, менее брезгливы.

Я посмотрел на Кати: лицо у нее вздрагивало.

– Ты что-нибудь понимаешь?- запинаясь, спросила она.

– Черт их там разберет! Ладно, помолчи.

Хлопнула входная дверь.

– Ушли,- сказала Кати, вздохнула и потерла лоб.

А меня слегка замутило, где-то в желудке зашевелилась злость.

– Видела?-сказал я сестре.- Он дрожал, как осиновый лист.

– Ни капельки не дрожал. Просто думал...

– Нет, дрожал! Трясся!.. А ты не хочешь ничего замечать.

Я рванул дверь: мама убирала со стола и на нас взглянула так, будто видела впервые.

– Андриш! Открой окно! А ты вынеси чашки!

Задумавшись, она продолжала убирать посуду, а я открыл форточку и взялся за книгу. Вошла Кати и тоже уселась с книгой. Но мы только смотрели на буквы.

Вскоре вернулся папа, и мама сразу же на него налетела:

– Зачем он приходил?

– Ты же слышала,- устало, с раздражением ответил он.

– А зачем ты его провожал?

– Вежливость всегда обязательна,- сказал папа, махнув рукой.
– Кто же эти пройдохи?

Он что-то шепнул ей на ухо.

– Господи! Настоящая панама!
– воскликнула мама и содрогнулась.- Что ты ему обещал?
– подозрительно спросила она, помолчав.

– Ничего.

– И внизу ничего не обещал?

– Ты не веришь?

– Господи! Опять ты хочешь впутаться в...

– По-твоему, все дела одинаковы... Дай мне подумать!

– Я припоминаю...

– Знаю, знаю...

– После истории с Лаксом ты получаешь самую маленькую премию!

– Тогда ведь было совсем другое. Там была политика.

– Да. Политика. А ты защищал того идиота...

– Лакс идиотом не был. И я сказал правду.

– Ты сказал ее не вовремя!

– Допустим! А что ты хочешь сейчас?

– Чтобы ты не писал никаких заявлений. Если ему хочется, пусть пишет сам!

– Это ничего не изменит. Потом мы поменяемся местами.

– Ну что же, лезь, старайся! Ты напишешь заявление, а другие останутся в стороне.

– Да, да!.. Дай мне подумать.

– Тебя все возненавидят. Потому что все так делают.

– Ты абсолютно права. С завтрашнего дня и я начну так делать. Ты довольна?

– Ты с ума сошел?

– Тебя это удивляет?- сдавленным голосом спросил папа, и взгляд у него стал смятенным.

Потом они ушли в его комнату. Кати, конечно, мало что поняла и смотрела на меня с ужасом. Да и мне сперва пришлось построгать мозги. Что же это? Папа прямо сказал: «Боюсь». При этом лоб у него пожелтел и взмок. Конечно, правду тогда он сказал не вовремя. Выходит, правду не всегда следует говорить? А жаль. Правду говорить одно удовольствие. А мама дрожит от страха, потому что боится заявления. Но ведь Кёрнеи можно верить. Кто же он, этот Кёрнеи? И что теперь будет? Правда, что теперь будет?

■

Кати пообедала и смоталась, а я, заявившись домой, стал жарить яичницу на сале. Она, разумеется, подгорела: щурясь от едкого дыма, я, стоя, сжевал яйцо с черными крапинками, потом поискал сигарету и закурил. Но скоро пришлось ее бросить, потому что раздался стук в дверь.

Кровь ударила мне в голову, я просто замер от удивления и не мог языком шевельнуть, чтобы поздороваться: в дверях стояла Агнеш в плотно облегающем желтом пуловере.

– Привет! Кати дома?

– Нет... А я не гожусь?

– Почему же,- сказала она, улыбаясь влажными губами.
– Но мне нужна физика для седьмого класса.

– Я поищу,- сказал я и судорожно проглотил слюну. У нее был пышный начес, а уши крохотные, как у грудного младенца.

– Ты один?-спросила она, опустила длинные черные ресницы и тут же завертела ногами.

– Да, - сказал я. И вспомнил, что в комнатах у нас все вверх дном и полно дыма от подгоревшей яичницы.
– Сейчас принесу.

– Хорошо,- сказала она, но когда я уже шагнул из прихожей, вдруг передумала: - Подожди, я тоже зайду.

Я распахнул дверь, и она, не очень-то глядя по сторонам, направилась прямо к зеркалу и стала себя разглядывать, поднимая руки, как будто была совершенно одна.

– А где ваша маленькая качалка?- спросила она, оглядывая комнату.

– Вынесли. Ты в ней уже не уместишься,- сказал я.

– Я очень пополнела?- И, повернувшись ко мне, она вновь принялась себя демонстрировать.