Но все обернулось иначе – ее состояние вдруг ухудшилось. Доктор, осмотрев Варвару, вынес вердикт:

– Поперечное положение плода, отягощенное отслойкой плаценты. Единственная возможность спасти ребенка и мать – кесарево сечение, причем как можно скорее.

Однако на каторге и помыслить об операции было нельзя, требовалось доставить Варвару в уездный город, Усть-Кремчужный, расположенный верстах в двухстах. Там имелся лазарет, и там ей могли оказать помощь.

Начальство долго принимало решение, боясь брать на себя ответственность, но под конец было выдано дозволение отправить каторжанку Птицыну под надзором в Усть-Кремчужный, дабы там она могла разрешиться от бремени.

Доктор сделал Варваре инъекцию морфина. Женщине сразу полегчало – и боль как будто отступила, и все в сон тянуло. И представляла она себе прекрасную картину: собственный домик, не такой огромный и бездушный, как особняк Беспаловых, а в нем – она сама хозяйка. А вместе с ней прелестный мальчик, как две капли воды похожий на отца своего, Яна Казимировича. Будут они жить вместе и не знать горя. Как же будет хорошо-то!

Внезапно прекрасная картинка исчезла, Варвара почувствовала тупую, нарастающую боль внизу живота. Женщина попыталась приоткрыть глаза, но, удивительное дело, свет, раньше ослеплявший ее, вдруг померк. Откуда-то слышался странный шепот, ее то ли тормошили, то ли перекладывали, но Варваре, невзирая на то, что боль снова отступила, было так хорошо, что она хотела одного – броситься в свой радужный сон, как в омут, с головой нырнуть в него и остаться там навечно.

Доктор, поняв, что начинаются роды, велел остановить повозку. Они находились где-то посередине тракта, ведущего от каторги к Усть-Кремчужному. Вечерело. Гигантские сосны вздымались в небо, на фоне пламенеющего диска заходящего солнца роились тучи мошек. Взглянув на закатившиеся глаза роженицы и посиневшее лицо, доктор понял, что дела плохи. До уездного города было еще не меньше ста пятидесяти верст, а это значило, что роды придется принимать здесь, под открытым небом, в тайге.

С самого начала доктор понимал, что ситуация отвратительная. И разрешения вывести Птицыну в город он добился только для того, чтобы успокоить свою совесть – как-никак давал клятву Гиппократа. Только и в уезде, он это хорошо знал, ей мало чем могли помочь. Постарались бы, конечно, но ведь тамошняя больница для столь серьезных случаев не приспособлена, да и коллега Дмитрий Архипович – запойный пьяница. И все же доктор попытался спасти если уж не роженицу, так ребенка. Хотя и тот наверняка или мертвым родится, или скончается вскоре после появления на свет.

Возница, оглядываясь по сторонам, шептал:

– Господин медик, нам тут останавливаться нельзя, места здесь глухие, а народец лихой. Да и солнце сейчас зайдет, а в чаще и волки, и медведи, и лесной дьявол...

– Какой, к дьяволу, лесной дьявол? – возмутился доктор.

– Натуральный, вашбродь, – ответил возница. – Из плоти и крови, все тело в шерсти, когтищи, как у медведя, клыки, как у уссурийского тигра! Живет в лесу, людьми питается, посланец ада, так сказать.

– Да ты пьян, Севастьянов! – рыкнул доктор. – Где прячешь свои запасы, немедленно мне отдай!

Возница вытащил из-за рогожки початую бутылку самогонки и, крякнув, с уважением спросил:

– Тоже хотите приложиться? Самое время, потому что другого нам, бедным, не остается. Или разбойники прибьют, или хищники одолеют, или лесной дьявол с потрохами сожрет...

– Дурак ты, – буркнул доктор. – Полей мне на руки. Роды будем принимать. Эй, а где солдат? Сморило его, дрыхнет? Так разбудить, будет помогать!

Трое мужчин окружили Варвару, давно потерявшую сознание. Доктор вынул из саквояжа какой-то странный, косой нож и произнес непонятное:

– Ну-с, господа, приступим к резекции.

Минуту спустя молоденький солдат грохнулся в обморок, а возница блевал где-то в высокой траве. Доктор же, Поликарп Андреевич, сосредоточился только на одном – спасении человеческой жизни. Внезапно таежную тишину прорезал слабый крик младенца.

– Ну где ты, Севастьянов? – крикнул медик. – Нельзя же быть таким тонкокожим! В конце-то концов, работаешь на каторге, а не в институте благородных девиц!

– Так ведь не каждый день там бабам рожать приходится, а если и случается такое, им животы никто не вскрывает, – ответил дрожащим голосом возница.

– Чистые тряпки, живо! – распорядился Поликарп Андреевич. – И что ты на меня так смотришь? Давай, я же видел, ты вещички с собой прихватил. Наверняка спекулируешь! Вроде там и холсты были.

Возница нехотя повиновался. Перерезав пуповину, доктор осмотрел младенца и с уверенностью произнес:

– На редкость крепенькая девочка, так что за нее я не беспокоюсь. А вот за мать... Швы я наложил, однако женщину надо срочно доставить в больницу: Севастьянов, тормоши солдата, едем скорее!

И с этими словами он передал вознице попискивающий сверток. Тот с суеверным ужасом взял его и, взглянув в сморщенное бордовое лицо девочки, спросил:

– Господи, а жить-то она будет?

– Почему же нет, Севастьянов? – ответил доктор, вытирая руки о холст. – Однако о Птицыной сказать того же не берусь. Давай мне девочку. Гляди-ка, солдат все еще не очухался! Ну что же, где-то у меня был нашатырь.

Пять минут спустя повозка неслась в сторону Усть-Кремчужного. Ночь окутала Сибирь, и доктор знал – Птицыной очень повезет, если она застанет грядущий рассвет живой.