тя... Увы, то была" обычная, заурядная книга, просто во всякой

книге, в самой заурядной, есть след души автора, иначе это не

книга, а просто набор черных типографских знаков. У нас все

же* 1была книга.

Но ведь книга, книга-то была не одна! Все остальные,

что же, набор знаков? — Я вскочил на ноги.

— Поверь, мне так думать не приятнее, чем тебе!

Я поверил и сел. .

И наверное, — продолжил Олег, — все еще не так плохо,

просто выбрали самую лучшую и восстановили, поскольку по

ней легче всего. Пройдет время, и они станут восстанавливать

и по другим — не могут же они сделать сразу все. Кто может

сразу все, тому и делать-то нечего, не так ли? В общем, таким

образом я себя успокаиваю и тебе советую... Но, может быть,

трех экземпляров нашей личности им вполне достаточно, и

впредь им нечего себя утруждать, поскольку ничего нового ае

предвидится, а? Повторяю, в тиражировании тут никто не заин

тересован, а мы с тобой хоть и одно, а все же разное! И скоро

начнем это замечать!

Ну ладно, значит, тут имеются одни только... творцы?

Вовсе нет! След творения просто самый легкий след, есть

вещь, в которой он запечатлен, но это след не единственный.

Тому примером ты сам, восстановленный не по книге.

Действительно...

Ты восстановлен... прислушайся только, ты восстановлен

по страданию... Был момент, когда ты осознал: «Я умираю!»

И было в тебе много такого, что не хотело умирать, что смогло

бы еще жить, потому что оставалось здоровым, и это все закри

чало: «Я у~м и р а ю!» Такие крики не забываются.

Мы замолчали. Стало ли прохладно от наступающего вечера, или дрожь, прошедшая по мне и заставившая меня передернуть плечами, была нервной?

Послушай, — снова начал я после долгой паузы, — но

тогда, тогда вообще всякий может быть восстановлен!

Увы, опять-таки нет... Осознать: «Я умираю!» — успевает

не каждый. Далеко не каждый... Но главное даже не в этом.

Многие умирали без страдания, и начиная с нашего века таких

61

становилось все больше, пока наконец страдание не исчезло почти совсем, представляешь? Люди жили себе в свое удовольствие, ни о чем таком не думали, доживали до девяноста, до ста, потом и до двухсот лет, звезд с неба не хватали, и тут приходила пора умирать, и, спокойные, умиротворенные, лежали они на своем одре, понимая, что все у них позади, и не испытывая никаких страданий... Вот от таких не осталось никаких следов... По крайней мере, различимых на сегодняшнем уровне, так сказал Наш Первый. Вот и получается, что вплоть до XX века контингент человечества восстановлен почти полностью — ну кто до нас умирал без страданий? А начиная примерно с нашего времени, остались одни творцы. Правда, чем дальше, тем их становилось больше, пока наконец каждый не стал творцом, но огромное белое пятно присутствует...

А ведь мы это всё понимали, — сказал я, — печенкой,

что ли, но понимали... Да что мы — люди всегда это понимали...

Человек всегда уважал страдание и всегда уважал творца, хоть

далеко не 'всегда понимал, зачем он это делает...

А помнишь бесчисленные споры всяких искусствоведов на

ших дней: где талант, а где ремесло и где вообще критерий,

как их отличать? Критерий-то, вот он, оказывается...

Но разве мы часто ошибались? — спросил я. — Скажи,

ты уже должен это знать!

Представь себе, ни одно произведение, хоть на несколько

лет пережившее автора, не оказалось забракованным. О, мно

гие из них тебе не понравятся, я знаю, но в таланте автору там

не откажешь, нет, не откажешь... И, наконец, еще один источник

восстановления — сильные порывы. Ведь не только же: «Я уми

раю!» — звучит у человека во весь голос? А «Я люблю», «Я

могу», «Я знаю».

Наш Первый!—воскликнул я. — Я знаю теперь, откуда он!

Правильно, знаешь, — подтвердил Олег, — теперь ты

знаешь все, что тебе стоило знать на сегодня, и я тебя, пожа

луй, оставлю...

Да, мне надо подумать, — откликнулся я.

Твоя квартира на десятом этаже, на двери написано:

«Олег», ты увидишь, — сказал Олег, вставая, — до завтра!