Винстона, но зажигалку, купленную им

специально, чтобы прикуривать мои сигареты, он унес с собой. Спичек нигде не

видно. Я беру пачку, вытаскиваю сигарету,

кладу пачку на живот, подвигаю пепельницу к правому бедру. Потом я неловко

переворачиваюсь и мне удается, раздавив

пачку, прикурить сигарету от окурка, зажатого в зубах. Удается с третьего раза.

Я даже не спрашиваю себя, почему я не

делаю наоборот: не беру сигарету в рот и не пытаюсь прикурить от окурка, и

почему вместо того, чтоб создавать себе такие

трудности, я не развязываю веревки, которыми привязана - это было бы проще.

Сама мысль о том, чтобы он увидел, как я себя ласкаю, мне непереносима,

от нее кровь бросается мне в голову. И

вдруг я думаю: первый раз я сказала ему нет. А потом: все это абсурдно,

мелодраматично. Я ему кое-что объяснила, но не

все, кое-что обо мне он не знает. "Он знает, что я на все для него готова".

Потом я чувствую себя убитой от того, что сказала

такое. Я пытаюсь представить себе, чего бы для него не сделала. Один раз я имела

с мужчиной анальный секс, но мне стало

больно, и я просила его прекратить. Но с ним я, конечно, согласилась бы, если бы

он меня об этом попросил. Я читала, что

иногда партнеры мочатся друг на друга. Какой ужас! Я этого никогда не делала, и

сама мысль делает меня больной. Но он

наверняка и не захочет. Что я почувствовала, когда несколько недель назад он

приковал меня и избил? Какая разница -

мастурбировать перед ним или отдаваться ему тем или иным способом? Это

доставляет ему удовольствие? Нет, нет: от

одной мысли о том, чтобы он смотрел, как я ласкаю себя, я начинаю скрипеть

зубами и дрожать всем телом.

Лет девять тому назад одна подруга рассказала мне, как она и ее любовник

мастурбировали на глазах друг друга.

Им это очень нравилось.

"Не переживай, - сказала она, видя, что я краснею (я не могла скрыть

отвращения).
– Это просто предубеждение. У

каждого есть предубеждения. Я, например, терпеть не могу, чтоб мужчина лизал мне

ухо, у меня мурашки по коже от этого

бегают".
– И она рассмеялась.

Я громко говорю:

– Предубеждение, предубеждение.

Внезапно слово теряет абстрактность: это точное название, грозное, как

труп, болтающийся на виселице на

рыночной площади.

Отворяется дверь: вот он и вернулся.

Он зажигает лампу у изголовья, одевает мне на руку часы и говорит:

– Ты начала очень рано заниматься онанизмом.

Я смеюсь.

– Это догадка или обвинение?

Потом:

– А как твое собрание?

Он не отвечает. Я сосредоточенно смотрю на медные ручки комода.

– Наверное, я начала в шесть лет. Сейчас не помню. Но позже, я часто это

делала. Когда уже была большой.

И я тону в каких-то длинных рассуждениях, которые мне пришли в голову в

его отсутствие - серьезных, важных -

что-то о "выборе", "предпочтении", "близости"... Потом сбиваюсь и. смотрю в

окно, старательно избегая его взгляда. Он

берет мою голову и притягивает ближе к себе. Потом говорит четко и точно:

– Я хочу, чтоб ты жила со мной, но принуждать тебя остаться не буду.

Кондиционер заработал и гудит. Я открываю рот. Он кладет палец мне на

губы.

– Между нами такие отношения: пока ты со мной, ты делаешь то, что я тебе

говорю. Пока ты со мной, - повторяет

он несколько раз (без ложного нажима), - ты делаешь то, что я тебе говорю.

Потом сердито и громко спрашивает:

– Но Боже ты мой, зачем из этого делать такую проблему? Ну, попробуй!

Хочешь, я дам тебе крем, затеню свет?

– Это единственное, на что я не могу согласиться, - говорю я, отводя

глаза.
– Проси что хочешь, только не это.

Он снимает трубку, набирает на память номер, называет свой адрес и

фамилию и мой адрес и фамилию, потом

говорит:

– Через четверть часа.

Он берет самый большой из своих чемоданов в шкафу, кладет его на кровать,