первой, не поглядев на меня.

"Удивительный ритуал", - думаю я. И в то же время очень радуюсь: выходит!

Он сидит в углу на диване и делает знак, чтоб я села в кресло напротив за

низкий столик, на котором стоит медная

лампа, пустая пепельница и его стакан с шотландским виски. На нем серый костюм,

похожий на мой. Он разглядывает

меня, осматривая обувь, пиджак, узел галстука, бороду, прическу.

– А шляпа?

– Шляпа? Я не сумела ее как следует надеть. Я вертела ее и так, и эдак.

Он кривится, потом смеется и выпивает глоток виски; вид у него

восхищенный.

– Не так важно, - говорит он наконец все еще улыбаясь.
– Ты очень хороша.

Просто восхитительна. Отставим

шляпу.
– Он наклоняется ко мне и берет мои руки в свои, как будто согревает пуки

мальчика, который пришел домой с

улицы, где лепил снежную бабу.

– Не нервничай. Не из-за чего нервничать.

Подходит официант. Он заказывает мне вино, а себе еще одно виски, но позы

не меняет: нога на ногу, наклонив

торс ко мне и держа мои руки в своих. Я сижу прямо, напряженно, обуреваемая

самыми противоречивыми чувствами; но

разве не так было с того самого дня, как я узнала его? Мне неловко, я краснею,

задыхаюсь, я крайне возбуждена и пьяна,

хотя еще ничего не пила.

Официант совершенно невозмутим. Когда он приносит заказ, я осмеливаюсь

взглянуть на него. Он ничего не

замечает.

– Все внутри тебя, понимаешь, - говорит мне сидящий напротив мужчина,

одетый в такой же костюм, как я.
–

Людям вокруг на все наплевать. Но меня очень забавляет, что ты так смущаешься.

Мы идем в ресторан, и когда официанта рядом нет, он держит меня за руки.

Мне трудно жевать, еще труднее

глотать; я пью в два раза больше, чем обычно. Потом мы пьем еще что-то в баре, и

он кладет руку мне на бедро.

Когда мы поднимаемся в номер, он подводит меня к зеркалу и обнимает за

плечи. Мы разглядываем себя: двое

мужчин, один - высокий и чисто выбритый, другой - маленький и бородатый; оба в

темных костюмах, один в розовой

рубашке, другой - в голубой.

– Сними ремень, - говорит он тихо.

Я повинуюсь, не в состоянии отвести взгляда от зеркала. Не зная, что

делать, я сворачиваю ремень. Он берет его и

говорит:

– Влезай на кровать и стань на четвереньки.

Он подходит сзади и расстегивает на мне брюки.

– Спусти их и покажи мне зад.

Я не могу удержаться на локтях. Я стою на коленях, положив голову на

руки, и из моего горла вырываются какие-

то звуки, сама не знаю, что означающие: это не страх, и не желание, точнее, я не

могу отличить одно от другого. Он бьет

меня, закрыв мне голову подушкой, чтобы заглушить мои стоны, потом берет меня

как мужчину. Я кричу еще громче, глаза

мои открыты в темноте. Он входит глубоко в меня, потом останавливается.

Укладывает меня на живот, подсовывает под

меня правую руку, раздвигает мне ляжки. Лежа на мне, снимает с мой головы

подушку, слушает мои стоны. Когда я

осознаю, что мы дышим в одном ритме, я замолкаю, и он едва-едва ласкает меня

рукой. Скоро я начинаю задыхаться. Когда

я кончаю, он снова закрывает мне голову подушкой и тоже кончает. Потом берет

гигиенический тампон и кладет мне между

ягодиц. Когда он его вынимает, тампон весь в сперме и крови. Прижавшись ко мне,

он шепчет:

– У тебя в заднице так тепло, так узко, ты просто себе не

представляешь...

* * *

Иногда я спрашиваю себя, как может боль настолько возбуждать. Почти в то

же время я ударила палец на ноге об

угол письменного стола. С воем я выскочила хромая в коридор, позвала одну из

сотрудниц и добрых минут двадцать не

могла сосредоточиться на работе, настолько острой и всепоглощающей была боль. Но

когда он причинял мне страдания,

разница между болью и наслаждением становилась не такой явной: это были как бы