— «Не человколюбіе, восклицаетъ Ницше, a безсиліе человколюбія препятствуетъ миролюбцамъ нашего времени сжечь насъ». («По ту сторону добра и зла» § 104).

Такъ спасеніе духа становится выше спасенія плоти. Нтъ жертвъ достаточныхъ, которыхъ нельзя было бы принести за него, и нтъ для спасенія духа безплодныхъ жертвъ. Он не безплодны, если гибнутъ во имя своего идеала. Безплодныя сейчасъ — он не безплодны для будущаго. На нихъ строится будущее счастье, будущія моральныя цнности. Эти жертвы — жертвы любви къ дальнему, любви къ своему идеалу, и въ ихъ трагической гибели — залогъ грядущаго высшаго освобожденія человческаго духа.

— «Я люблю тхъ — говорилъ Заратустра, кто не уметъ жить, ихъ гибель — переходъ къ высшему». «Я люблю того, у кого свободенъ духъ и свободно сердце; его голова — лишь содержимое его сердца, а сердце влечетъ его къ гибели». «Я люблю того, кто хочетъ созидать дальше себя и такъ погибаетъ». «Своей побдоносной смертью умираетъ созидающій, окруженный надющимися и благословляющими... Такъ надо учиться умирать... Такъ умирать — лучше всего, второе же — умереть въ борьб и расточить великую душу...» («Такъ говорилъ Заратустра»).

Въ этомъ трагическомъ стремленіи къ гибели заключенъ высшій возможный для человка нравственный подвигъ; это — не Штирнеровское «проматываніе» жизни! Но какъ согласить это вдохновенное ученье съ стремленіемъ вымести изъ человка все «человческое»!

Не правъ-ли Фуллье, что «пламенное прославленіе страданія, какъ бы прекрасно оно ни было въ смысл моральнаго вдохновенія, мало понятно въ доктрин, не признающей никакого реальнаго добра, никакой истинной цли, по отношенію къ которымъ страданіе могло бы служить средствомъ».

И другое неизбжное противорчіе — между отвращеніемъ къ стадности и жаждой быть учителемъ и пророкомъ раздираетъ ученіе философа.

Пусть говоритъ онъ о «пустын», пусть агитатора называетъ онъ «пустой головой», «глинянымъ горшкомъ», пусть заявляетъ онъ, что «философъ познается бгствомъ отъ трехъ блестящихъ и громкихъ вещей: славы, царей и женщинъ...», но разв не зоветъ къ себ всхъ «пресыщенный мудростью» Заратустра, чтобы одлить своими дарами?

И подлинный ужасъ встаетъ, когда проповдникъ сверхъ-человчества признается въ интимнйшихъ своихъ чувствахъ, которыя не суждено слушать «толп»: «Мысль о самоубійств — сильное утешительное средство: съ ней благополучно переживаются иныя мрачныя ночи». («По ту сторону добра и зла» § 157).

Это — гибель всего міровоззрніяъ

Начать съ гордыхъ утвержденій полнаго самоудовлетворенія въ одиночеств и кончить школой, любовнымъ подвигомъ трагической гибелью и трусливымъ бгствомъ изъ жизни. Разв это не цлая послдовательная гамма разочарованій...

Штирнеріанство — безплодное блужданіе въ дебряхъ опустошенной личности, ницшеанство — скорбный кликъ героическаго пессимизма.

Послдовательный индивидуализмъ неизбжно приводитъ къ солипсизму, то-есть къ признанію конкретнымъ «я» реальности только своего существованія, къ утвержденію всего существующаго только, какъ своего личнаго опыта. «Я» — Абсолютъ, Творецъ всего; остальной міръ — фантомъ, продуктъ моего воображенія.

Солипсизмъ есть категорическое упраздненіе всего соціальнаго.

Анархизмъ и абсолютный индивидуализмъ могутъ быть названы антиподами.

Анархизмъ есть также культъ человка, культъ личнаго начала, но анархизмъ не длаетъ изъ эмпирическаго «я» центра вселенной.

Анархизмъ обращается ко всмъ, къ каждому человку, къ каждому «я». И, если не каждое «я» равно драгоцнно для анархизма, ибо и анархизмъ не можетъ не длать различій между подлинно свободнымъ человкомъ и насильникомъ, пытающимся строить свою свободу на порабощеніи другого, то каждое «я» — и малое и большое — должно быть для анархизма предметомъ равнаго вниманія, каждое «я» иметъ равное право для выявленія своей индивидуальности, каждое «я» должно быть обезпечено защитой отъ посягательствъ другого «я».

И если абсолютный индивидуализмъ стремится утвердить свободу только даннаго конкретнаго «я», анархизму дорога свобода всхъ «я», дорога свобода человка вообще. Абсолютный индивидуализмъ не только мирится съ рабствомъ другихъ, но или относится къ нему безразлично или даже ставитъ его въ уголъ своего благополучія. Анархизмъ и рабство — непримиримы. Общество, построенное на привиллегіяхъ и ограниченіяхъ — несвободно. Тамъ, гд есть рабы, нтъ мста свободнымъ людямъ.

«Я истинно свободенъ — писалъ Бакунинъ — если вс человческія существа, окружающія меня, мужчины и женщины точно также свободны. Свобода другихъ не только не является ограниченіемъ, отрицаніемъ моей свободы, но есть, напротивъ, ея необходимое условіе и подтвержденіе. Я становлюсь истинно свободенъ только черезъ свободу другихъ... Напротивъ того рабство людей ставитъ границу моей свобод...» («Богъ и Государство»).

Анархизмъ, поэтому, чуждъ солипсизму. Для него равно реальны вс люди, для него, наоборотъ, ирреаленъ тотъ эгоцентризмъ, то выдленіе и чудовищная гипертрофія личнаго «я», личнаго начала, которыя порождаетъ абсолютный индивидуализмъ.

Также различны они — анархизмъ и послдовательный индивидуализмъ — и въ области практической дятельности.

Абсолютный индивидуализмъ не знаетъ методовъ соціальнаго дйствія. Онъ не иметъ соціально-политическихъ программъ, нe собираетъ партій, не образуетъ союзовъ.