Пять поэм
вернуться

Низами Гянджеви
Шрифт:

Рассекание горы Ферхадом и жалобы его

Недолго высекал те образы Ферхад, Был изваянием покрыт гранитный скат. И рассекать скалу с утра до темной ночи Он начал. Сладостной пред ним сияли очи. Чтоб гору побороть, свою он поднял длань, За гранью грозная откалывалась грань. Ударит он киркой в расщелину гранита,— И башня тяжкая от стен его отбита. Ударит — гору с гор руки низвергнет взмах, Свержением громад людей ввергая в страх. И яхонты сверлил алмазами ресниц он, И гору умолял пред ним склониться ниц он: «Гора! Хоть встала ты гранитною стеной, Ты дружелюбней будь — рассыпься предо мной. Ну, в честь мою лицо ты раздери немного! Дай, чтоб кирке моей везде была дорога! А нет, — клянусь Ширин! — кроша тебя, круша, Покуда будет жить во мне моя душа, Тебя терзать начнет, клянусь, мое упорство, Поставлю душу я с тобой на ратоборство». По вечерам, когда, сходя с равнин судьбы, Свет солнца горные окрашивал горбы, Когда но светлому узор стелился мглистый, И поднимался стяг, и ник султан огнистый, [217] Близ образа Ширин Ферхад стоял в тиши, Ища в граните след ее живой души. Он прижимал уста к стопам изображенным, В горах цимбалами его звучали стопы: «Очам художников единственный михраб! Целительница душ! Твой поникает раб. Ты, с сердцем каменным! Ты, с телом серебристым! Ты сердце путника влачишь путем тернистым. Ты в камне поймана, как драгоценный лал. Лал сердца моего твой камень разломал». Пред изваянием смирив свои рыданья, За них прощенья он просил у изваянья. Он восходил затем до каменной гряды, Взваливши на спину все тяжести беды. И к замку направлял он взор свой неустанно, Стенал: «О кипарис! О ты, розовостанный! Вся печень выжата! Ты светом сердца будь! Ты сбитого с пути направь на верный путь! Желание мое ты пожелай исполнить! Дай безнадежный дух надеждою наполнить! Я знаю, что меня нет в памяти твоей. От милого тебе свет в памяти твоей. Я ж друг, что о тебе грустит под звездным лоном. Миросжигающим я мир сжигаю стоном. Пока в твоей душе царит Хосров один, Скитальца бедного припомнишь ли, Ширин? Нет, роза радостна. И в мыслях розы снова Слова, что сахар шлют для жданного Хосрова. А сладостную жизнь безрадостный Ферхад Для розы сладостной отдать сегодня рад. Хоть ты, о светлая, подобная алмазу, Меня, покорного, не вспомнила ни разу,— Ты все же — светоч мой. Но надо мною тень Простерлась черная. Мой сумеречен день. Мне сделалась земля скупой отчизной — камнем, И жизнь свою зову я с укоризной камнем. Не ведал я, душой спеша к такому злу, Что рок меня схватил с угрозой за полу. Нет, не из камня я, и ты все не близка мне! Что ж верности искать в железе мне и в камне?! Ты душу, о Ширин, не унижай мою. Не бей меня в камнях, как бьют в камнях змею! Барашек я. Зачем ждут мясники приказа? Рази! Ведь мясники — твои два черных глаза. На пастбище твоем остался только я. Я — хил! Отвержен я! Горька судьба моя! Я мотылек. Страшусь. Я и вдали сгораю. Сгорю, приблизившись к сверкающему раю. К тебе приблизиться? Но я ведь только прах. Быть приближенным? Нет! Меня объемлет страх! Тебе покорен я! Быть жертвою — отрада! Убей меня! Клянусь — мне лучшего не надо! Развей тоску мою. Как справиться мне с ней? Мне смерть отраднее всей смены этих дней. Пусть не рождает мать сынов с такой судьбою. Пусть им звезды моей не видеть над собою! Иль молвила мне мать: «Далек да будешь ты От цели сладостной, от сладостной мечты!» Поспешный меч судьбы не всем приносит муку: Тем тронет ноготки, а мне отрубит руку. От рока благости добиться не легко. Что ж мне он дарит кровь, тебе же молоко? Я молоком прошу, тебя вскормившим, — дома Когда ты молоко черпнешь из водоема, Припомни ты о том, кто весь горит в огне, И негу сладкую оно пошлет и мне. Дай молока, пастух! Стою с пустою чашей. Как дети к молоку, стремлюсь ко встрече нашей. Вкушая молоко, меня не позабудь. Я буду молоком, а ты ребенком будь. Ты сладости таишь. Я таю, голодаю, Но именем твоим свой рот я услаждаю. Где утешители? Взираю я вокруг. Будь утешителем! Ты вымолви: «Мой друг». Мне увлажни уста; они иссохли. К свету Ты черный мрак направь, дня укажи примету. Перед тобой бедняк. Но вымолвить спешу: Тебе я ценный дар, я душу подношу. Богатство бедняка, — оно такого рода, Что, и безденежный, желает он дохода. Мне душу не сжигай, ведь мой хранитель — ты! Что мне подлунный мир! Мой утешитель — ты! Ты блещешь красотой и радостной и томной. Не покидай меня с моей душой бездомной. Ведь ты, прекрасная, бездомной не была. Бездомным не желай бездомности и зла! Я жизнью дорожил, ценил ее когда-то. Я верил в молодость, далекий от заката. Но жизнь и молодость во мне уж не поют. Беда! Моя душа — отчаянья приют. Тот, кто с тобою был, тебе приветно вторя, Уходит от тебя в минуту злого горя. Ты крикнешь: «Руку дай!» — а друг твой дорогой На скорбный твой порог не ступит и ногой. Ты кровь мою не пей — молю тебя со страхом, И в городе твоем я схож лишь только с прахом. За что же, говори, ты мне готовишь месть? В чем ты винишь меня? Подай об этом весть. Вина ль, что пред твоим я преклоняюсь ликом? Припомнишь о каком ты мне грехе великом? Ты друга не предай, о сладостный кумир! Таких безбожных дел еще не ведал мир! Ты — кипарис, я — ветр, исполненный порыва,— И ветру бурному кивни ты, словно ива. Я — прах, ты — дивный клад. Приди ко мне, и я Прославлюсь. Станет прах — «Священные края». Коль мне ты не велишь, моя свеча Тараза, В светильнике твоем растаять, — жду приказа: «Ты должен умереть!» Да лягу я вдали От лика светлого в объятия земли! Я — птица полночи. Блеснет ночная риза, И слышен горький плач и стоны шебавиза. Приди ко мне хоть раз, как призрак, и услышь, Как вопли и мольбы тревожат эту тишь. Будь сердце у тебя суровей камня, все же Взгрустнешь над бьющимся о каменное ложе. Мне столько от тебя обид нанесено! Ты ж почитаешь их за малое зерно. Как вол измученный, свалился я на землю, Ты ж гонишь ослика: печали, мол, не внемлю. Я мертв, но я был твой. Помилосердней будь! Ведь сердце ты взяла, мою рассекши грудь! Знай, это не игра. Взгляни: я камни рою. Я пригожусь тебе. Не тешусь я игрою. Незыблемой горы сильней мои ладони. Страшны ли мне войска, и всадники, и кони! Коль меч я обнажу пред диким зверем, то Шебдиз не нужен мне. Мне и Парвиз — ничто! Ширин, Парвиз, Ферхад, — в нас родственного много; У каждого из нас, ты знаешь, по два слога. Зачем же одному победы так легки И всех сильнее мощь Парвизовой руки? Нет, пораженья тень не надо мной нависла! В таблице вещих звезд мои победны, числа. Но счастья моего отхлынули года, А над соперником — счастливая звезда. Мой злобен темный рок, и хитрый он предатель. А счастье знает враг — мой вечный зложелатель. Но пусть никто вовек не ведает врага, Чья светлая судьба созвездьям дорога! Сгораю я в борьбе, я в схватке, — все же вскоре Мой враг добудет все, а я — добуду горе. Тот, кто послал меня на схватку со скалой, Мне гибели желал, мучительной и злой. Я, смерти пожелав, за камнем камень рушу, Я горя захотел и в горе ввергнул душу. Кремнист мой путь любви. Вокруг сгустилась тень. И давит сердце мне безжалостный кремень. Знай, это не игра. Взгляни: я камни рою. Я пригожусь тебе. Не тешусь я игрою. Я в горе жестким стал, созвездиям грозя, Железа устыдить мне все ж таки нельзя. Я, словно желтый воск, сгораю в жаркой страсти. Я сердца уберечь уж больше не во власти. Где серебро мое и золото? Тюков Тебе не принесу. Я — нищий. Я — таков. Желт горестного лик. О, золото печали! О, горе! Серебром лишь слезы замерцали. Свеча моей тоски! Весь мир в твоем огне! Я стражду светлым днем, я стражду и во сне. И хоть горячим днем мучительно я стражду, Но в дремах я любви еще страстнее жажду. И днем со мною ты, и ты — в виденьях сна. Прибежище мое одна лишь ты, одна. Приди! Любя весь мир, тебе я отдал душу! Не див я, — как с людьми я связь свою нарушу! Нет сердца пламенней среди людских сердец, Чем у того, кто сжал ваятеля резец. Злосчастнее меня кто ныне во вселенной? Я будто в горестной пустыне — во вселенной. Любвеобильного где друга я найду, Кто мне промолвит: «Встань!», коль наземь я паду? Да! Косяки людей бесчисленны, — но кто же, Когда скончаюсь я, мое оправит ложе? Моя душа — в тоске, я в мире — одинок. Как жертву, голову кладу на твой порог. Хоть просижу сто лет я в глубине колодца, Лишь свой услышу стон: никто не отзовется. Хоть проброжу сто лет, в свои уйдя края, Пойдет за мною вслед одна лишь тень моя. Я — пес? Иль бешенства низвержен я напастью? Мечусь, как тот, кто был укушен песьей пастью. Есть место и для псов, а для Ферхада — нет! Для трав простор готов, а для Ферхада — нет! И барса в логове лощина приютила, И есть меж вод речных приют для крокодила. А я лишен всего, моя душа во мгле, И камнем я не стал и не лежу в земле. Так если на земле я только горю внемлю, Чтоб обрести покой, уйти я должен в землю. Столь обездоленным не должно быть, как я! Как жить, коль никнет жизнь, одной тоской поя? К тебе меня влечет погибели ветрило, К погибели меня земля приговорила! Коль существуешь ты, так что же значу я! Селение — твое, а где в нем жизнь моя? Скажу ли: «ты» и «я»? Нас мир одной судьбою Объединил. Ну как склоняться пред собою? Могу ль я отступать своим путем крутым? Горенья моего все застилает дым. Безмерно утомлен, пришел я на стоянку. Я запоздал прийти, — уйду я спозаранку! Коня пускаю в путь я верною рукой. Куда ж мне гнать коня? Где ждет меня покой? Я в горе каждый миг. Я плачу о кумире, И счастье не хочу ничье я видеть в мире. Душа моя, тебе ведь память дорога О том, как мудрецы низали жемчуга: «Недужный человек, что страждет и пылает, Здоровья никому вовек не пожелает». Как благотворное увидеть мне в любви, Когда я весь в шипах, когда я весь в крови? Хотя в моем мозгу уж больше нету масла [218] , Но горе душу жжет; душа все не погасла. Страданием своим я весь испепелен. Но в пепле есть огонь: укрыт под пеплом он. Я — прах, я ветром взвит. Не жду уж я участья. В ногах не стало сил, в руках не стало счастья. Коль ноги обрету, — их тотчас под полу Я подтяну. Свою покину ль я скалу? Как точку, спрячу лик под циркулем. Я спрячу Себя в своей скале, лишь в ней найду удачу. Я огражу себя оградой многих стен, Чтоб образы ничьи мой не смущали плен. Лишь образ твой со мной! Ему вручил я душу. Я верности ему вовеки не нарушу!» Так восклицал Ферхад, стенал и плакал вновь, И сердца своего так расточал он кровь. И ночь ушла из гор, и, полные отваги, Войска зари, блестя, свои взметнули стяги. И вновь безумный — днем, и вновь бессонный — в ночь, Ударами кирки мнил гору превозмочь. Все ночи наполнял он только жемчугами, А камни он сверлил пылающими днями. Так много жемчуга он сыпал и камней, Что отличать не стал жемчужин от кремней. И по подлунному промчалась весть простору Об исстрадавшемся, об разрывавшем гору. И не один к нему пришел каменотес, Чтоб видеть, как булат вонзается в утес. И каждый — недвижим; свой закусивши палец, Глядел, как рвет скалу неистовый страдалец.

217

…султан огнистый… — солнце.

218

…уж больше нету масла… — то есть силы иссякли, как масло в светильнике.

Ширин направляется к горе Бисутун, и конь ее падает

В один счастливый день тех благостных годин Сидела меж подруг прекрасная Ширин. И в дружеских речах, рожденных для услады, Невзгод и радостей раскидывались клады. Одна припомнила отраду прошлых дней, И сердцем радостным все радовались с ней. Другая, новых дней предсказывая сказку, Грядущей радости придумала завязку. Немало плавных слов, ласкающих сердца, Подруги заплели — не видно и конца! Но речь звенящая сцепляется не втуне: Услышала Ширин слова о Бисутуне. И молвит весело подательница благ: «Я водрузить хочу на Бисутуне стяг. Шепнула мне душа, что мне увидеть надо, Как рушится скала под натиском Ферхада. Быть может, искорка, ничтожная на вид, От камня отлетев, мне сердце оживит». И оседлать коня велит она, — и гибкий Оседлан ветерок разубранною зыбкой. [219] Гульгун был далеко, — и, полного огня, Другого взять Ширин позволила коня,— И скачет, заблестев весною золотою, Красавицам Ягмы равняясь красотою, И скачет, заблестев нарциссами очей, Как сто охапок роз под россыпью лучей. Пусть большей нежности, чем в ней, и не приснится,— Но на коне Ширин стремительна, как птица. Она, что гурия, взлетела на седло, Ничто с ней быстротой равняться не могло. Вбивают гвозди в синь ее коня подковы, И над землей она — бег небосвода новый. Когда, бросая вкруг и мускус и жасмин, К горе, вся серебро, подъехала Ширин,— Сиял, как солнце, лик, и перед нею рдяно В скале заискрились рубины Бадахшана. [220] К горокопателю, подобному горе, Мчит гору [221] гурия, сверкая в серебре. Ее рубины чтя, покорный приговору, Ферхад, как рудокоп, рубил упорно гору. Как смерить мощь его, когда он рыл гранит? И мер таких наш мир безмерных не хранит! С гранитным сердцем друг [222] бросал в него каменья, Но, чтобы гору срыть, он все напряг уменье. Сам с гору, гору рыл и днесь, как и вчера, А горе перед ним, как Демавенд-гора. Но для того края отбил он от гранита, Что радости он ждал и милой от гранита. [223] Он омывал гранит рубином жарких слез. Но час пришел: гранит к нему рубины взнес. Когда же уст Ширин увидел он два лала, Пред ним сокровище в граните запылало, Булат в его руке стал сердца горячей, И стала вся скала что глинистый ручей. Одной рукой вздымал он, словно глину, камень, Другой бил камнем в грудь, скрывающую пламень. Вонзалась в грудь любовь; он видел светлый мир. Что идол каменный! Ведь перед ним — кумир. И с молоком в руке у Сладкоустой чаша. И молвила она: «Испей во здравье наше». И чаша Сладостной к устам поднесена. И чаша сладкая осушена до дна. Коль кравчий — Сладкая, — о, счастия избыток! — Не только молоко, яд — сладостный напиток. Рассудка этот пир влюбленного лишил, И кравчий пиршество оставить порешил. Стан Сладкой отягчен: парчи не гибки струи. Конь Сладкой утомлен под гнетом пышной сбруи. Будь золотой скакун под нею той порой, Все ж под серебряной склонился бы горой. Конь, равный ветерку, что мчится лугом росным, Упал под ездоком своим жемчугоносным. Но лишь увидел тот, в ком трепетала страсть, Что с вихря милая готова наземь пасть,— Коня усталого, отдавшийся порыву, Он поднял над землей, схватив его за гриву. Он в замок снес Ширин; Ферхадова рука Обидеть не могла на ней и волоска. И положил ее он на ковер, и снова Он к Бисутуну шел, к труду опять готовый. И вновь с киркою он, вернувшись пз палат. И те же камни вновь дробит его булат. На горный кряж взошел, хоть сердце мучил пламень. На кряже головой вновь бился он о камень.

219

Оседлан ветерок разубранною зыбкой— то есть на коня, быстрого как ветер, надели седло с разукрашенным, богатым паланкином.

220

Сиял, как солнце, лик, и перед нею рдяно// В скале заискрились рубины Бадахшана. —Имеется в виду, что ее красные, как рубины, щеки своей красотой так претворили все вокруг, что и простые осколки разбитой Фархадом скалы стали подобны рубинам (см. словарь — Бадахшан).

221

Мчит гору… — то есть огромного коня; сравнение богатырского коня с горой часто встречается в поэзии на фарси.

222

С гранитным сердцем друг… — то есть непреклонная Ширин.

223

…радости он ждал и милой от гранита— то есть, по договору с Хосровом, он ждал, что, если он прокопает гранитную гору, он получит свою милую, Ширин.

Хосров узнает о поездке Ширин. Гибель Ферхада

Вседневно хитростно искал владыка мира Каких-нибудь вестей о действиях кумира. Он больше тысячи лазутчиков имел. Был каждому из них дан круг особых дел. Лишь пальчиком Луна дотронется до носа, Они спешат к царю для нового доноса. Когда на Бисутун взошла Ширин и там Узрела кряж, сродни булатным крепостям,— Все соглядатаи промолвили владыке: «Ферхад увидел рай в ее прекрасном лике, И сила дивная в Ферхаде возросла: Силач взмахнет киркой — и валится скала. Восторгом блещет он, в его душе разлитым, Он, меж гранитных глыб, сам сделался гранитом, Железом, что дробит угрюмых скал табун, Сутулой сделает он гору Бисутун. Воинственен, как лев, твой недоброжелатель И рвет недаром кряж, ведь он — кладоискатель. Лисица победит, в уловках зная толк, Хоть в состязание с ней вступит сильный волк. Хоть груда ячменя увесистей динара, Весы шепнут: «Динар, ты ячменю не пара». Коль с месяц он свою еще промучит грудь,— То из спины горы наружу выйдет путь». И шах изнемогал от этой ярой схватки, Как сохранить рубин? Не разрешить загадки! И старцев он спросил, гоня кичливость прочь: «Какими мерами могли бы вы помочь?» И старцы молвили, не медля ни минуты: «Коль хочешь, шаханшах, распутать эти путы, Ты дай Ферхаду знать, среди его вершин, Что смерть внезапная похитила Ширин. Немного, может быть, его ослабнут руки,— И он прервет свой труд от этих слов разлуки». И принялись искать глашатая беды, Чей хмурый лоб хранит злосчастия следы, Того, кто как мясник в крови вседневной сечи, Того, кто из усов огонь смертельный мечет. И вот научен он дурным словам; сулят Иль золото ему, иль гибельный булат. Идти на Бисутун, свершить худое дело Он должен. Для него иного нет удела. И дерзостный пошел, вот перед ним — Ферхад. Кирку сжимала длань, не знавшая преград. Ферхад, что дикий лев, с себя сорвавший путы. Рыл гору он, как лев, напрягшийся и лютый. О лике сладостном слагая песни, бил Он яростно гранит; он, словно пламень, был. Ферхаду вымолвил нежданного глашатай, Как будто горестью неложною объятый: «Беспечный человек! Вокруг себя взгляни. Зачем в неведенье свои проводишь дни?» Ферхад: «Я друга чту, и для него с охотой Я время провожу, как видишь, за работой. Того я друга чту, чьи сладостны слова И кем на жизнь мою получены права». И вот когда узнал горькоречивый вестник: Тут ворожит Ширин — пленительный кудесник, Он, тягостно вздохнув, сказал, потупя взгляд: «О смерти Сладостной не извещен Ферхад! О, горе нам! Когда сей кипарис веселый Был сломлен бурею, подувшей в наши долы, Мы амброю земли осыпали Луну, Снесли дорогой слез на кладбище Весну. И, прах похоронив прекрасной черноокой, Направились домой мы в горести глубокой». В Ферхада за клинком он направлял клинок, Вздымал за стоном стон, чтоб сильный изнемог. Когда «О, Сладкая! — сказать посмел. — О, горе!» О, как такой вещун не онемел, о, горе! Чье сердце этих тайн хотело б не хранить? Внимал им или нет — не смеешь говорить! Когда в Ферхадов слух метнули вестью злою, С вершины пал Ферхад тяжелою скалою. Вздохнул Ферхад, и вздох был холоден: копье, Казалось, в грудь его вонзило острие. Рыдая, молвил он: «Не зная облегченья, Я ведал тяжкий труд, и смерть полна мученья. Пускай пастух овец бесчисленных пасет, Волк жертву нищего из стада унесет. [224] Да, цветнику сказал шербетчик, рвущий розу: «Вернуть все взятое не забывай угрозу». Проворный кипарис покрылся прахом! Ах, Зачем же мне чело не осыпает прах? Румяных лепестков развеяна станица! Зачем же мне сады, когда вокруг — темница? Уж пташка унеслась в край отдаленный свой! Зачем же не кричу я тучей громовой? Погас над миром свет, горевший звездным знаком! Зачем же в этот день мир не покрылся мраком? В небытии с Ширин свидание мое! Я, не промедливши, уйду в небытие!» Оповестил о ней он и моря и сушу, И, прах поцеловав, свою он отдал душу.: Всем ведомо: судьбе иного дела нет — Как души отнимать, гасить для смертных свет. К злосчастному стремясь, рок позабыл о мере,— И входят бедствия, все распахнувши двери. Он видит: счастья нет, лишь горечь дни сулят; Он вложит сахар в рот, — тот обратится в яд. За розу ухватясь, он скажет: «Ты близка мне».— Не росы на него посыплются, а камни. Увидит: бурный мир, увидит: мир — не гладь. Из мира этого свою забрать бы кладь! Поводья свесились, неудержимо время, А юности нога попасть не может в стремя. Свой рок преодолеть придет тебе пора, Лишь только ты уйдешь из этого шатра. В четвертых небесах прибудешь к серафимам, Чтоб в сонме светочей все ж сделаться незримым. Мир — див; храни свой дух — да будет скован див! — Дух добронравием от дива оградив. Не делай для себя свой нрав суровый адом. Пусть раем станет он, ведя других к усладам. Коль человечен ты, послушай речь мою: Не только в небесах, но ты и здесь — в раю. О глаз! Беспечный глаз! Ты мир узри воочью. Мир обними, как те, недремлющие ночью. Как долго под землей ты будешь спать, о друг! Крутящихся небес тебя забудет круг. Лет пятьдесят игры злокозненной промчится,— Сей костью глиняной [225] доколь тебе кичиться? Пусть и пять тысяч лет — срок воровской игры — Брось кость, ведь все равно играешь до поры. Что крепче, чем кремень? Под ветра частым взмахом Он все же стал песком, он стал зыбучим прахом. О, коврик кожаный — земля! [226] И вновь и вновь На этот коврик льют одну лишь кровь да кровь! Кровавые дожди впитала эта суша. Кто мог бы из-под них спасти и Сиавуша? В песчинках взвившихся, что закрутил бурун, Несется Кейкобад иль мчится Феридун. [227] И людям не найти на всем земном покрове Горсть глины без людской, людьми пролитой, крови. Кто знает, что таил сей вековечный храм, Счет вечерам его и счет его утрам? Столетие пройдет, — и все течет сначала. Лишь век умчится прочь, — уж век другой примчало. И с веком человек свой также кончит век, Чтоб он на сущность дней своих не поднял век. Но что в крупицах дней среди тысячелетий Увидеть сможешь ты иль услыхать на свете? Все ж и добро и зло в столетье каждом есть, И в том для мудрого о некой тайне весть. Коль ты не хочешь быть в гонении бескрайном, Ты век не поучай другого века тайнам. Чреда ночей и дней, что пегий конь, летит. От бега времени ничто не защитит. Хоть ты на сто наук свершил свои набеги, Тобой не будет взят в поводья этот пегий, Себя боготворить не должен ты, о нет! Забвение себя — спасения завет. Котел земли кипел по воле звезд, но что же? Необработанной земля подобна коже. Небес игорный дом, незримый для очей, Все деньги отобрал у многих богачей. Иль кажется тебе, что ты с невестой? Мудрый! Мечту на ветер брось, не будь с сереброкудрой. [228] Быть может, грянет смерч, и злой его полет Невесту — жизнь твою — с землею разведет. Придет ли смерч иль нет, забудь свою усладу. Не зажигай в ночи напрасную лампаду. На горсти праха ты. В твоей горсти лишь прах. Хоть руку для земли зажег бы ты впотьмах, Ей будет нипочем твою увидеть муку, Ей не присыпать, нет, израненную руку! [229] Нам тягостная плоть созвездьями дана, Так часто мучима недугами она! Ведь с кровли прыгнуть вниз нетрудно. Только в злости Твой неизбежный рок тебе сломает кости. Но люди, что во сне не ощущают тел, Не смогут пострадать от многих сотен стрел. Свое дыхание, что управляет нами, Мы ветром осени прикармливаем сами. [230] Но мертв твой каждый вздох, когда в нем нет любви. Твой каждый вздох сочтен; ты страстно проживи. Ты, умирая, смерть встречай бесстрашным взглядом, Но в страсти, человек, ты должен быть Ферхадом. Любил, чтоб на кирку приладить рукоять, Строитель дерево гранатовое брать. Была ему кирка помощницею верной, Всегда сподручною в борьбе его безмерной. Когда его вещун тоскою захлестнул, Кирку он за гору в отчаянье метнул. Кирка впилась в гранит, а рукоять отбило,— Вошла во влажный прах, а после вот что было: Гранатовый побег из рукоятки взрос, И, ставши деревом, гранаты он принес. И каждый этот плод всех снадобий полезней И немощных любых излечит от болезней. Не зрел их Низами, но измышлять не стал, А в древней книге он об этом прочитал.

224

Волк жертву нищего из стада унесет. — Это парафраза персидской поговорки: «Сколько бы овец ни было, волк всегда выберет овцу бедняка».

225

Сей костью глиняной… —то есть этим бренным земным («глиняным») миром, ничтожным, как кость.

226

О, коврик кожаный — земля!— То есть земля, на которой все об речены умереть, подобна кожаному коврику палача.

227

В песчинках взвившихся…// Несется Кейкобад иль мчится Феридун. — То есть несущаяся в вихре пыль, возможно, была некогда частицами тел этих могущественных царей — мотив, встречающийся у Хайяма, у которого в одном рубай глина говорит гончару: «Не мни меня грубо, я была когда-то частицами нежных тел», а в других упоминается и прах великих царей прошлого.

228

…кажется тебе, что ты с невестой? Мудрый… не будь с сереброкудрой. — То есть тебе кажется, что земная жизнь — как невеста, она полна радостей, а на самом деле, не успеешь оглянуться, уже пришла старость, и невеста—жизнь — оказывается сереброкудрой,седой старухой.

229

…не присыпать… израненную руку!— Раны присыпали землей, чтобы остановить кровь.

230

Свое дыхание, что управляет нами,// Мы ветром осени прикармливаем сами. — Каждое наше дыхание приближает нас к смерти, ведет нас к ней, управляетнами, но мы еще и сами торопим, подгоняем жизнь напрасными сожалениями, тяжкими вздохами, подобными ветрам осени.

Письмо Хосрова к Ширин, выражающее сочувствие, но написанное в насмешку

Хосров отправляет Ширин письмо, в котором лживо объясняет гибель Ферхада холодностью к нему Ширин, делая ее виновницей его гибели. Он издевается над ее скорбью. Это злое письмо вызвано ревностью. Ширин огорчена письмом, она его не заслужила.

Смерть Мариaм

Не радуйся, Хаким, так водили созвездья: За все свои дела дождешься ты возмездья. Знай, будет оценен поступок твой любой! Рок препоясался — следит он за тобой. Когда Хосров послал, все зная про Ферхада, Ширин свое письмо, исполненное яда, Так было сумрачным угодно небесам, Чтоб в Руме царствовать не стала Маркам. Твердят: «Отравы злой ее убила сила. Ведь это месть Ширин, что также яд вкусила». Но, истину блюдя, не слушай, что твердят: Низвергнул Мариам лишь властной мысли яд. [231] Индусы, видел я, являли силу мысли,— Вмиг листья свежие, как мертвые, повисли. И, одурманив люд, они порой луну, Как шар сияющий, бросали в вышину. Лишь только Мариам прекрасная навеки Замкнула сладкий рот и опустила веки,— Как, ощутив себя уж не в ее руках, Всю вольность прежнюю вкушает шаханшах. Когда сгорел престол, как дерево Марии, Как пальма — шах расцвел, как «дерево Марии», [232] Но все же Мариам оказан был почет, И в сумрачном дворце день горестно течет. И месяц шах провел в молитвенном обряде, Не трогал тронных дел и в черном был наряде. Лишь обо всем Ширин была извещена, Почуяла меж роз и тернии она: Ей было радостно свою оставить гневность, Ведь чистоту души уничтожает ревность. Но все ж росли печаль и сокрушенье в ней: Прозрела Судный день за сменой смертных дней. В теченье месяца, чтоб быть душой с Хосровом, Веселья под своим она не знала кровом. А месяц миновал — и в душах нету ран, И мир уже забыл свой горестный изъян..

231

Низвергнул Мариам лишь властной мысли яд. — Имеется в виду, что Мариам умерла лишь потому, что этого страстно желали и Хосров и Ширин. В «Шах-наме» Фирдоуси прямо сказано, что Ширин ее отравила. Низами, ставя перед собой задачу — создание образа «положительного героя», — это отрицает.

232

…шах расцвел, как, «дерево Марии»— то есть как финиковая пальма, которая, по преданию, начала плодоносить по молитве девы Марии (см. словарь — Мариам). Игра слов: когда умерла Мариам (Мария), Хосров ожил, как пальма Марии.

Сочувственное письмо Ширин Хосрову по поводу смерти Мариам, написанное в отместку

Ширин, выражая сочувствие Хосрову, намекает на то, что он рад смерти Мариам, намекает на его непостоянство — он утешится с другой, у него в гареме так много наложниц.

Письмо Ширин приходит к Хосрову

Прочитав резкое письмо Ширин, написанное в отместку за его злое и лживое послание, Хосров горько сожалеет о том, что он его когда-то отправил. Любовь к Ширин разгорается в нем с новой силой. Он пишет ей нежное письмо. По теперь Ширин проявляет непреклонность, «набивает себе цену», как говорит здесь Низами. Тогда Хосров решает завести себе новую подругу, чтобы вызвать ревность Ширин и привлечь ее к себе.

Описание справедливости Хосрова

Хосров выстраивает просителей в пять рядов: богачи, бедняки, больные, заключенные и осужденные на смерть убийцы. Убийц он помиловал, затем велел каждому ряду посмотреть на следующий. И богачи обрадовались, что они не бедняки, бедняки — что не больные, и так далее. Все хвалили Хосрова.

Хосров, пируя, восседает на троне Такдис

Хосров восседает на своем знаменитом троне Такдис, подробно описанном в «Шах-наме» Фирдоуси. Низами также дает его краткое описание, говорит об изображениях на нем планет и сфер, звезд, о солнечных часах и так далее. Изображения эти двигались, по ним можно было составлять гороскопы. Далее Низами говорит о щедрости, о том, что сам он избрал «бедность золотую». Он хвалит сказочную щедрость Хосрова, задававшего без конца пышные пиры, задаривавшего просителей. Золото надо не копить, а раздавать — повторяется здесь тема одной из речей «Сокровищницы тайн».

Хосров выслушивает описание Шекер Исфаханской

Хосров пирует в кругу правителей всех стран мира — своих вассалов. Выпив вина, он теряет скромность и задает им вопрос: «Где краше женщины, пригодные для ложа?» Самым красноречивым оказывается правитель Исфахана, который расхваливает распутную красавицу Шекер. Низменные чувства Хосрова — похоть и желание отомстить Ширин — возбуждены этим рассказом. Хосров решает «распутать узами весь узел прежних уз». Не; желая звать Шекер из Исфахана, Хосров ждет целый год.

Поездка Хосрова в Исфахан за Шекер

Хосров приезжает в Исфахан и пирует там. Исподволь он узнает, где живет Шекер. Ночью, без свиты, с одним рабом он отправляется к ней в сад и пьет с ней вино. Шекер обманывает Хосрова — посылает на его ложе рабыню, очень похожую на нее, затем, наутро, беседует с этой рабыней, потом идет к нему сама. Она говорит Хосрову, что у него дурно пахнет изо рта, что она не может быть с ним и велит ему год есть чеснок и лилии — средство от этого порока. Черен год она принимает излечившегося Хосрова. Тот упрекает ее за распутство. Шекер отвечает, что она девственна. Она всегда подсылала захмелевшим гостям вместо себя рабыню.