– Вам это нравится, Гусев, – мило улыбнулся Иван. – Я понимаю. Будьте добры, продолжайте.

– Чтобы все сжалось внутри и кричало: «За что?!», – Гусев мечтательно глядел в потолок. – И ногами тебя, ногами… И чтобы поднялся ты, весь в слезах и кровище, совсе-ем другим человеком. Совершенно другим, Ваня.

– А вас часто били, товарищ старший уполномоченный? – все так же дружелюбно осведомился Иван.

– Били, – сказал Гусев. – К сожалению, били. Поганое ощущение, Ваня – когда тебя бьют, и ты ничего не можешь сделать. Если нарочно позволяешь себя бить, чтобы совсем не убили, это один разговор. И кровища будет, и слезы, но в этих слезах есть момент торжества: ты обдурил противника. А бывает, так отмудохают, что лежишь и думаешь: повеситься, что ли?

Майя тяжело вздохнула, забрала у Гусева чашку и налила в нее кофе. Гусев благодарно кивнул.

– Так вот, – сказал он. – Вернемся к моему тезке. Он начал с ними драться. Выскочила жена – разнимать. Успела к шапочному разбору, потому что Пашке уже пропороли ножом бок, монтировкой раздробили колено, а потом этой же монтировкой сломали руку. Затащили в лес, прислонили к дереву и по-быстрому у него на глазах изнасиловали его жену. И нанесли обоим по дюжине ножевых ранений. Жена умерла, а Павел выжил.

– Их нашли потом? – спросила Майя. – Бандитов?

– Нет.

– Как это – нет?!

– Даже не смогли установить личности. Машина в угоне, физиономии Павел толком не разглядел – темно было. Скорее всего они, когда очухались, подались в бега. А Паша начал говорить очень не скоро, ему вообще дико повезло. Конечно, если это можно назвать везением. Пережить такое – б-р-р… Он лежал в больнице и все время что-то печатал на ноутбуке. Когда хватало сил шевелить уцелевшей рукой. Я приходил к нему, мы разговаривали… Нет, это не был растоптанный человек. Павел остался личностью, но что-то в нем првернулось на сто восемьдесят градусов. Он стал иначе смотреть на некоторые вещи. В общем, Павел лежал, печатал и страшно мучился от боли, потому что складывал в матрас таблетки, чтобы потом, когда закончит работу, отравиться. Так получилось – я оказался последним, кто видел его в живых. Я зашел на минуту, он выглядел очень усталым, но и просветленным каким-то, очистившимся. Как будто сумел оттолкнуть от себя память о несчастье. И я увидел: он готов. Мне сразу показалось, что со дня на день он либо покончит с собой, либо просто тихо умрет. А особенно я в это поверил, когда он передал мне дискету и взял клятву хранить ее, но просмотреть только после его смерти, не раньше. Я конечно сказал, что к тому времени, когда он умрет, трехдюймового дисковода будет днем с огнем не сыскать. Но он только улыбнулся. Мы попрощались, я ушел. А он достал припасенные таблетки и съел их.

– Если ты догадывался… – начала Майя.

– А хоть бы и уверен был на сто процентов.

– Почему?!

– Вспомни, с кем разговариваешь, – криво усмехнулся Иван.

– Видишь ли, Майя… – Гусев отхлебнул кофе и потер ладонью глаза. У него был усталый вид, он будто состарился, рассказывая эту историю. – В принципе у человека нет права кончать с собой. И Бог не велел, да и вообще это выход слабака или безумца. Но случаются особые случаи. Извини за тавтологию, или как это там… Случаются. С Пашей Птицыным был как раз такой. Я в это поверил, когда просмотрел дискету. Видишь ли, Паша был не особенно талантлив, да и в простом житейском понимании не слишком умен. Но зато хорошо информирован. Он видел процессы в самой верхушке общества, которые должны были завершиться вот-вот. Не хватало только концепции, хорошо оформленной докладной записки, чтобы эти процессы обрели, так сказать, идейную базу. Чтобы было за пазухой громкое слово, которое можно бросить в народ.

– Я понял, – Иван снова криво усмехнулся. – Вот отчего произошел январский путч.

– Ну, это ты утрируешь. Путч должен был состояться. Он уже назревал. Но вот последствия его оказались такими, какими… Какими оказались – из-за Пашиной разработки.

– Вы отдали дискету отцу, тот восхитился и пустил ее в дело! – Иван, казалось, сейчас начнет хохотать.

Валюшок обалдело глянул на Гусева. Гусев улыбался.

– Зачем? Думаю, Павел сбросил текст по сети куда надо. А дискету дал мне из простого тщеславия, чтобы остался посторонний свидетель. Я ее никому не показывал. Более того, я ее уничтожил. Но кое-что запомнил навсегда. Например, оригинальный текст «птички». Она начиналась со слов: «Вы имеете право умереть».

– Птицын, конечно же! – воскликнула Майя.

– Это был мой последний долг тезке, – кивнул Гусев. – Никто из гражданских не знает, что «Теорию Сверхнасилия» и основные принципы выбраковки разработал именно Птицын. Думаю, он сам предполагал, что его имя канет в Лету. Но Павел чертовски хотел отомстить тем ублюдкам. И добился этого, правда, несколько экстравагантным способом. А я проследил за тем, чтобы они знали, хотя бы косвенно, кто именно сводит с ними счеты. Когда ваш покорный слуга пришел в АСБ, «птичку» называли по-разному, кто «последним словом», кто «молитвой». И тогда я рассказал парням историю Павла Птицына. Что особенно интересно – мне за это ничего не было.

– Папочка заступился, – ввернул Иван. Он все еще пытался заслониться от истории, которую только что услышал.

– Ты меня с кем-то путаешь, Ваня, – Гусев внешне был безмятежен, но в голове его прорезалась едва заметная щемящая нота. – Мой отец погиб в автомобильной катастрофе за много лет до путча. Даже будь он настолько влиятелен, как ты думаешь…

– Секундочку! – Иван выглядел удивленным. Впервые за весь разговор Гусев всерьез его озадачил. История Птицына Ваню не тронула, похоже, совершенно. – Разве вы не тот Гусев?

– Да я вообще не Гусев, – сказал Гусев.

Иван отчего-то покосился на Валюшка.

– Идите вы на хрен, не Гусев, – посоветовал он. – Идите вы к чертовой матери с вашими байками и вашей бесконечной игрой.

– И пойду, – Гусев встал, Валюшок тоже поднялся. – Спасибо за кофе, Майя. Увидимся еще. А с тобой, Иван, я надеюсь, это у нас была последняя встреча.

– Это что еще значит? – очень тихо спросила Майя. Лицо ее вдруг осунулось.

– Он так ничего и не понял, Майя Захаровна. Он, похоже, вообще не понимает, в какой стране живет. О чем мне с ним разговаривать?