„Вотъ мое расположеніе: кончивъ изданіе своихъ стиховъ, котораго на бду никому постороннему поручить не могу, тотчасъ отправлюсь въ Дерптъ….. Вы между тмъ увдомьте, чт`o вы хотите длать, когда соберетесь къ намъ и когда должно мн пріхать за вами. Гораздо было бы лучше, когда бы я васъ и проводилъ изъ Дерпта, тогда могъ бы подоле съ вами остаться. При свиданіи будемъ говорить о томъ, что для меня есть одно изъ главныхъ длъ жизни, о воспитаніи нашихъ дтей. Я ждалъ и жду плана, и право не даромъ сказалъ, что въ этотъ планъ входитъ много моего будущаго. Чтобы придумать что-нибудь основательное, надобно имть этотъ планъ въ рукахъ; а вы все еще его не присылаете”.

„Милые друзья, благодарствуйте за добрые совты, а еще боле за то нжное чувство дружбы, которое видно въ вашихъ письмахъ. Слава Богу! Это восклицаніе весьма тутъ кстати. Какъ не сказать слава Богу, думая о друзьяхъ и видя ихъ къ себ дружбу? Послушайте, милая Долбинская сестра [2] . Я и самъ было испугался своего предложенія [3] , сдланнаго вамъ въ первую минуту, но испугался только своей неспособности его исполнить. Что, если бы мн удалось только боле еще испортить дла ваши? Но, какъ говорятъ, на безрыбь и ракъ рыба, а я готовъ быть для васъ ракомъ. Что же было бы лучше, какъ потрудиться для нашихъ милыхъ дтенковъ, да вы отъ меня не уйдете. Дайте мн устроить свое здшнее, и я опять у васъ, опять въ своей семь, опять въ прекрасномъ родимомъ краю, окруженный всми милыми воспоминаніями, среди соловьевъ и розъ и проч. и проч. Знаете, что всякій ясный день, всякій запахъ березы производитъ во мн родъ Heimweh….”.

Жуковскому не суждено было возвратиться на житье въ Долбино. Жуковскій остался въ Петербург, вступилъ въ службу и только изредка, и на короткое время, могъ прізжать въ свою Блевскую родину. Но нсколько лтъ, проведенныхъ вблизи такого человка, каковъ Жуковскій, не могли пройти безъ слда для молодой души Киревскаго. Киревскій развился весьма рано. Еще въ 1813 году, онъ такъ хорошо владлъ шахматною игрою, что плнный генералъ Бонами не ршался играть съ нимъ, боясь проиграть семилтнему мальчику; съ любопытствомъ и по нскольку часовъ слдилъ за игрою ребенка, легко обыгрывавшаго другихъ Французскихъ офицеровъ. Десяти лтъ Киревскій былъ коротко знакомъ со всми лучшими произведеніями Русской Словесности и такъ называемой классической Французской литературы; двнадцати лтъ онъ хорошо зналъ Нмецкій языкъ. Конечно, тихіе Долбинскіе вечера, когда Жуковскій почти каждый разъ прочитывалъ что-нибудь, только что имъ написанное, должны были имть сильное вліяніе на весь строй его будущей жизни; отсюда, быть можетъ, его ршительная склонность къ литературнымъ занятіямъ, идеально-поэтическое настроеніе его мыслей. Для Киревскаго Жуковскій всегда оставался любимымъ поэтомъ. Излишне, кажется, говорить объ ихъ дружескихъ отношеніяхъ, неизмнявшихся во все продолженіе ихъ жизни. Жуковскій горячо любилъ Киревскаго, вполн цня и его способности, и возвышенную чистоту его души. При всхъ литературныхъ предпріятіяхъ Киревскаго, Жуковскій спшилъ являться первымъ и ревностнымъ сотрудникомъ, и, если обстоятельства того требовали, энергическимъ заступникомъ. Зная Киревскаго, онъ всегда смло могъ ручаться за благородство его стремленій, за искренность его желаній блага. Вотъ отрывокъ изъ письма Киревскаго къ матери, писаннаго незадолго до кончины Жуковскаго.

„Съ тхъ поръ, какъ я вамъ писалъ, я получилъ письмо отъ Жуковскаго, въ отвтъ на мое. Удивительный человкъ этотъ Жуковскій. Хотя, кажется, знаешь необыкновенную красоту и возвышенность его души, однако при каждомъ новомъ случа узнаешь, что сердце его еще выше и прекрасне, чмъ предполагалъ. Онъ почти кончилъ свою Одиссею, работая надъ нею постоянно, и перевелъ, и уже почти напечаталъ 23 псни съ половиною, — и оторвался отъ этой работы, потому что пришла страстная недля, и онъ сталъ говть. Въ это время получилъ онъ мое письмо съ просьбою. Для говнья онъ оставилъ Одиссею; но для добраго дла въ ту же минуту нарушилъ свой святой шабашъ, и написалъ длинное и прекрасное письмо къ принцу Ольденбургскому, другое къ Б. и третье ко мн. Эту жертву, конечно, Богъ приметъ, какъ живую молитву сердца”.

До пятнадцатилтняго возраста Киревскіе оставались безвыздно въ Долбин; у нихъ не было ни учителей, ни гувернеровъ [4] ; они росли и воспитывались подъ непосредственнымъ руководствомъ матери и вотчима. Въ 1817 году А. П. Киревская вышла замужъ за своего внучатнаго брата Ал. Ан. Елагина. Елагинъ, горячо и нжно любившій Киревскихъ, былъ ихъ единственнымъ учителемъ до 1822 года; и молодой Ваня Киревскій привязался къ своему второму отцу всми силами своей любящей души. Киревскій развивался быстро, не говоря уже о томъ, что онъ еще въ деревн прекрасно выучился по Французски и по Нмецки, коротко познакомился съ литературами этихъ языковъ, перечелъ множество историческихъ книгъ и основательно выучился математик. Еще въ Долбин началъ онъ читать философическія сочиненія, и первые писатели, которые случайно попались ему подъ руки, были Локкъ и Гельвецій, но они не оставили вреднаго впечатлнія на его отроческой душ [5] . А. А. Елагинъ, въ начал усердный почитатель Канта, котораго „Критику чистаго разума” онъ вывезъ съ собою изъ за-граничныхъ походовъ, въ 1819 году черезъ Веланскаго познакомился съ сочиненіями Шеллинга, сдлался его ревностнымъ поклонникомъ, и въ деревн переводилъ его письма о догматизм и критицизм. Свтлый умъ и врожденныя философическія способности И. В. Киревскаго были ярки въ этомъ, почти что отроческомъ возраст; прежніе литературные разговоры, во время длинныхъ деревенскихъ вечеровъ не рдко стали замняться бесдами и спорами о предметахъ чисто философическихъ; и когда Елагины, для дальнйшаго воспитанія дтей, переселились въ Москву, молодой Киревскій явился (1822) въ кругу своихъ сверстниковъ знакомымъ со многими положеніями тогдашней Германской философіи.

Въ Москв (1822) И. В. началъ учиться по Латыни и по Гречески, и выучился сколько требовалось тогда для экзамена [6] , бралъ уроки у Снегирева, Мерзлякова, Цвтаева, Чумакова и другихъ профессоровъ Московскаго Университета; слушалъ публичныя лекціи профессора Павлова, и выучился по Англійски. Нкоторые уроки онъ бралъ вмст съ Ал. Ив. Кошелевымъ, и съ этихъ поръ начинается дружба Киревскаго и Кошелева, крпкая на всю жизнь. Они вмст выдержали такъ называемый комитетскій экзаменъ, и въ одно время вступили на службу въ 1824 году, въ Московскій Главный Архивъ Иностранной Коллегіи. Въ это время въ Архив, подъ просвщеннымъ начальствомъ Алекся едоровича Малиновскаго, служилъ цвтъ тогдашней Московской молодежи, — архивные юноши, какъ называлъ ихъ Пушкинъ. Товарищами Киревскаго были: Веневитиновы (Д. В. и А. В.), В. П. Титовъ, С. П. Шевыревъ, И. С. Мальцевъ, Н. А. Мельгуновъ, С. А. Соболевскій и многіе другіе. Изъ нихъ составился первый кругъ друзей Киревскаго, и къ нему примкнули питомцы Московскаго Университета: Н. М. Рожалинъ, М. А. Максимовичъ и М. П. Погодинъ. Это было цвтущее время Русской Словесности, ознаменованное яркими успхами Пушкина; вокругъ него начинала свтиться блестящая плеяда первоклассныхъ поэтическихъ талантовъ; имена Баратынскаго, Языкова, Барона Дельвига, Веневитинова, Хомякова, начали не рдко мелькать въ альманахахъ и журналахъ того времени. Они навсегда останутся драгоцннымъ украшеніемъ Русской Словесности; — но рядомъ съ возникновеніемъ дятельности чисто литературной, въ Москв стала возникать въ это время новая умственная дятельность, подъ вліяніемъ философіи Шеллинга. Въ 1821 году профессоръ М. Г. Павловъ, по возвращеніи изъ-за границы, читалъ въ Университет и въ Университетскомъ благородномъ пансіон лекціи о природ. Впечатлніе его лекцій было сильное и плодоносное, возбудившее въ тогдашнемъ поколніи Москвичей сочувствіе къ философіи Германской. Однимъ изъ первыхъ ея поборниковъ явился тогда питомецъ Московскаго Университета, князь В. . Одоевскій, собиравшій у себя небольшой кругъ молодыхъ литераторовъ, во имя Любомудрія, и съ 1824 года издававшій свою 4-хъ книжную Мнемозину, въ начал которой была помщена прекрасная статья его учителя Павлова о способахъ изслдованія природы. Къ этому кругу принадлежалъ Киревскій съ своими архивскими сослуживцами, между которыми самою блестящею и любимою надеждою былъ Д. Веневитиновъ, „рожденный для философіи еще боле, чмъ для поэзіи” [7] но по несчастію, у той и другой отнятый преждевременною неожиданною смертью. Еще въ исход 1826 года, когда, пріхавши въ Москву, Пушкинъ такъ дружно сошелся съ Веневитиновымъ и сблизился съ его товарищами, у нихъ состоялся новый литературный журналъ, Московскій Встникъ, подъ редакціей М. П. Погодина. Киревскій не выступалъ еще на литературное поприще, къ которому готовился, и на которомъ начинали дйствовать его товарищи. Къ этому времени (1826 и 1827) относятся первыя уцлвшія его письма, и мы помщаемъ ихъ здсь вполн.

КЪ А. А. ЕЛАГИНУ.

1826 Августъ.

„Вы ко мн не хотите писать, милый папенька, потому, что въ грустномъ расположеніи духа, а я гораздо лучше бы хотлъ отъ васъ получить грустное письмо, нежели шуточное, и пишу къ вамъ теперь именно потому, что мн не весело. Въ эти минуты душа невольно какъ-то обращается къ тому, что всего дороже, и забываетъ все, что ее разсявало, и вс обыкновенныя занятія, которыя, скользя только по поверхности ея, не доходили въ глубь. Я, по крайней мр, во время печали невольно ищу предмета, который бы вполн занималъ всего меня, который бы заключалъ въ себ не одно опредленное желаніе, не одну опредленную мысль, но входилъ бы во вс желанія, во вс мысли, и если что нибудь живое на земл можетъ быть такимъ предметомъ полнаго я, то, безъ сомннія, это вы и маменька. Ибо вы оба служите для меня связью всей прошедшей моей жизни, и входите во вс т планы, которые воображеніе строитъ въ будущемъ, которые, можетъ быть, не сбыточны, но которые трогаютъ самыя чувствительныя струны моего сердца. На всемъ пути жизни моей (которую, признаюсь, люблю одвать въ блестящія краски) я вижу васъ непремннымъ сопутникомъ моимъ, и до сихъ поръ не рождалось у меня ни одного желанія, ни одной надежды, которыя бы вполн занимали меня, и которыя бы могли исполниться безъ васъ. Вотъ почему и думается объ васъ, когда грустно, а если думается, то и пишется. Но, впрочемъ, мысли эти не связываются ни съ чмъ тмъ, что у насъ теперь длается, ни въ чемъ изъ того, что насъ теперь занимаетъ, и связываются только съ тмъ, что занимаетъ меня всегда, къ чему я постоянно возвращаюсь отъ вседневныхъ занятій. И такъ, если бы писать къ вамъ объ томъ, о чемъ думается, и такъ, какъ хочется, то я не писалъ бы къ вамъ ни объ васъ, ни обо мн, ни объ нашемъ, но писалъ бы къ вамъ о высочайшемъ счастіи, о средствахъ къ общему нашему достиженію онаго, о самоусовершенствованіи, и т. п. Не знаю, впрочемъ, въ какую минуту вы получите письмо мое; можетъ быть, въ минуту холодную, — а мн бы не хотлось профанировать моихъ мыслей. И такъ, если вы хотите, чтобы я къ вамъ писалъ, то общайте мн, что вы иначе не распечатаете письма моего, какъ тогда, когда вамъ будетъ грустно. Это необходимое условіе для того, чтобы понять меня, какъ я того хочу”.

КЪ А. И. КОШЕЛЕВУ.

„Спасибо, Кошелевъ, за твое письмо. Истинно счастливый подарокъ. Я въ немъ нашелъ прежнее участіе, прежнюю любовь и довренность. Минута полученія была для меня драгоцнною минутою. Признаться стыдно, но необходимо для облегченія совсти, что и я начиналъ уже сомнваться въ твоихъ чувствахъ ко мн. Твои холодныя письма — и Богъ знаетъ что еще — а можетъ быть и привычка къ потерямъ, внушали мн самыя грустныя мысли. Я ихъ развивалъ и оправдывалъ. Я думалъ: теперь Кошелевъ живетъ въ свт, сдлалъ много новыхъ знакомствъ и, можетъ быть, пріобрлъ новыхъ друзей; они открыли ему новую сторону въ жизни, и его образъ мыслей могъ измниться; можетъ быть, онъ нашелъ людей съ умомъ возвышеннымъ, съ дарованіями ршительными, и т качества, которыя уважалъ прежде, уже считаетъ ничтожными. Я съ своей стороны долгимъ молчаніемъ далъ ему право думать, что и я перемнился, и пр. и пр. Все это оправдывалось одно другимъ и сливалось въ одно тяжелое чувство. Но твое письмо, милое, дружеское, разомъ уничтожило все сплетенье несправедливыхъ предположеній, сказавъ: Кошелевъ тотъ же; онъ тебя любитъ и увренъ въ твоей любви.