„Не думай, чтобы это была шутка, или что я пишу къ теб объ стихахъ отъ нечего писать: нтъ, у меня это крпко лежитъ на сердц, и я считаю за долгъ говорить теб объ томъ, что мн кажется въ теб недостаткомъ. Впрочемъ, если ты знаешь другое средство заставить себя заниматься языкомъ для самаго языка, тогда, пожалуй, можешь и не писать стиховъ. Но мн всетаки лучшимъ средствомъ кажутся стихи, потому: Кошелевъ, пиши стихи!

„Перейдемъ къ проз, т.-е. къ моимъ занятіямъ. Съ твоего отъзда мои занятія состояли въ ничего-недланіи. Прожектовъ много, но лни еще больше. Не думай однако, чтобъ я не писалъ стиховъ; я часто ихъ длаю, хотя, разумется, никому не показываю. Но мое стихотворство не помшаетъ моей дятельности. Не знаю, отчего, мн даже некогда и читать то, что хочется, а некогда отъ того вроятно, что я ничего не длаю. Правда, я прочелъ комедій 200 посл твоего отъзда, одну съигралъ, одну перевелъ, но мои прожекты объ Жуковскомъ, объ критик, объ философіи въ Россіи, — до сихъ поръ все еще прожекты. На дняхъ намренъ приняться за исполненіе. Между тмъ много еще другихъ сочиненій — кандидатовъ, которые просятся въ комплектъ, но которыхъ я до сихъ поръ оставляю при особенныхъ порученіяхъ. А между тмъ ты понимаешь, что они другъ другу мшаютъ, перебиваютъ другъ у друга мста и пр. Но я буду писать, и скоро. Если бы ты зналъ, какъ весело быть писателемъ. Я написалъ одну статью, говоря по совсти, довольно плохо, и если бы могъ, уничтожилъ бы ее теперь. Но, не смотря на то, эта одна плохая статья доставила мн минуты неоцненныя; кром многаго другаго, скажу только одно: есть въ Москв одна двушка, прекрасная, умная, любезная, которую я не знаю, и которая меня отъ роду не видывала. Тутъ еще нтъ ничего особенно пріятнаго, но дло въ томъ, что у этой двушки есть альбомъ, куда она пишетъ все, что ей нравится, и, вообрази, подл стиховъ Пушкина, Жуковскаго и пр., списано больше половины моей статьи. Что она нашла въ ней такого трогательнаго, я не знаю; но, не смотря на то, это одно можетъ заставить писать, если бы даже въ самой работ и не заключалось лучшей награды.

„Кстати или не кстати: на другой день посл твоего отъзда былъ у меня А. Н. съ своею поэмою. Я уговорилъ его не печатать ее, не сдлавши нкоторыхъ поправокъ; а поправки я ему задалъ такія, что надюсь, будетъ работы по крайней мр еще на годъ. Мн того только и хотлось, ибо въ поэм много хорошихъ мстъ, но вся она никуда не годится. Чмъ больше онъ будетъ поправлять ее, тмъ лучше, знаю, ты другаго мннія; но если ты хочешь спорить, то я возвращусь опять къ старому припву: Кошелевъ, пиши стихи. Между тмъ пиши письма. Сдлай по моему, пиши рдко и много. Отчего бы, напримръ, не развивать теб твои мысли объ исторіи въ письмахъ ко мн! Мы будемъ спорить, толковать, и, право, это будетъ намъ обоимъ полезно, а всего полезне для твоего сочиненія, ибо это заставитъ тебя невольно больше и чаще объ немъ думать. Одно условіе: пиши безъ приготовленій, что въ голову придетъ, и въ томъ порядк, какъ придетъ въ голову, иначе мн вкъ не дождаться твоего письма. Такая переписка всего лучше познакомитъ насъ съ положеніемъ другъ друга; для насъ теоретическія мысли еще жизнь; наша опытность — опытность ума; покуда мы не будемъ богаче длами, чмъ мыслями, до тхъ поръ, вмсто вопросовъ о здоровь, о жить-быть и пр., намъ надо спрашивать другъ у друга: какія перемны въ вашемъ образ мыслей? Отвтомъ на этотъ вопросъ мы скажемъ все. Въ старости будетъ у насъ другая переписка.

„Твоимъ мыслямъ о Cousin я очень радъ. Что ты говоришь объ его лекціяхъ, я то же думалъ объ его fragments philosophiques. Но я еще больше радъ тому, что теб нравится Гердеръ. Не испорченность ума, какъ ты думаешь, но б`oльшая зрлость заставляетъ тебя предпочитать поэтическое сухимъ выкладкамъ. Самъ Шеллингъ — поэтъ тамъ, гд даетъ волю естественному стремленію своего ума. Только необходимость принаравливаться къ ограниченному понятію читателей заставляетъ его иногда быть сухимъ. Но, мн кажется, онъ въ этомъ ошибся: кто не понялъ мысль чувствомъ, тотъ не понялъ ее, точно также какъ и тотъ, кто понялъ ее однимъ чувствомъ. Но для меня непонятно то, что ты говоришь о пламенной любви Гердера ко вселенной. Что такое любовь ко вселенной? Ты что-то не то хотлъ сказать.

„Было у меня еще что-то сказать теб, но теперь забылъ. Прощай.

Твой Киревскій ”.

Въ конц 1829 года М. А. Максимовичъ, собираясь издать Альманахъ Денницу на 1830 годъ, убдилъ Киревскаго написать для нея Обозрніе Русской Словесности за 1829 годъ. И онъ охотно занялся этою второю статьею, написанною имъ для печати, и ршился подъ нею, въ первый разъ, подписать свое имя.

Въ Іюл 1829 года Петръ Васильевичъ Киревскій отправился за границу для слушанія лекцій въ Германскихъ университетахъ. Ив. Вас. остался въ Москв; онъ желалъ хать въ чужіе края, прежде чмъ приступить къ исполненію своихъ завтныхъ предположеній объ изданіи журнала и заведеніи типографіи. Его приковывали къ Москв другія сердечныя заботы. Иванъ Васильевичъ полюбилъ ту, которой впослдствіи суждено было сдлаться подругой его жизни, и въ Август 1829 года искалъ ея руки; но предложеніе его, по нкоторымъ недоразумніямъ, не было принято. Со стороны Киревскаго, это не была минутная страсть, скоропреходящее увлеченіе молодости: онъ полюбилъ всею душою, на всю жизнь, и отказъ глубоко потрясъ всю его нравственную и физическую природу. Его, и безъ того слабое, здоровье видимо разстроилось, за него стали бояться чахотки, — и путешествіе было уже предписано медиками, какъ лучшее средство для разсянія и поправленія разстроеннаго здоровья. Иванъ Васильевичъ выхалъ изъ Москвы въ начал Января 1830 г. — и 11-го Января былъ уже въ Петербург.

11 Января 1830. 11 часовъ вечера.

„...Какъ провели вы ныншній день? Я встртилъ его тяжело, а кончилъ грустно, слдовательно легче; я кончилъ его съ Жуковскимъ, у котораго въ комнат пишу теперь. Хотлось бы разсказать вамъ все, что было со мною до сихъ поръ и, лучше сказать, было во мн но этого такъ много, такъ смшано, такъ нестройно. Оставя Москву, я уже оставилъ родину; въ ней все, что въ отечеств не могила, и все, что могила; я оставилъ все; на дорогу вы отпустили со мною память о вашихъ слезахъ, которыхъ я причиною. Осушите ихъ, если любите меня; простите мн то горе, которое я доставилъ вамъ; я возвращусь, возвращусь скоро. Это я чувствую, разставшись съ вами. Тогда, можетъ быть, мн удастся твердостью, покорностью судьб и возвышенностью надъ самимъ собою загладить ту слабость, которая заставила меня ухать, согнуться подъ ударомъ судьбы”.

Половина перваго.

„Я остановился писать, задумался и, очнувшись, уже не въ состояніи продолжать. Прощайте до завтра. Трое сутокъ я почти не спалъ, а сегодня почти ничего не лъ и оттого усталъ очень, хотя здоровъ совершенно. Боюсь только, что завтра не вспомню всего, что говорилъ съ Жуковскимъ. Вы теперь еще не легли, а вы, маменька, еще, можетъ быть, долго не заснете. Чмъ заплачу я вамъ?”

12 Января.

„Я пріхалъ въ Пбргъ вчера въ два часа. Въ контор дилижансовъ меня ждали уже два письма: одно отъ А. П., другое отъ Жуковскаго. — Первая пріискала для меня квартиру, а Василій Андреевичъ звалъ перехать прямо къ нему. Я такъ и сдлалъ. Жуковскій обрадовался мн очень и провелъ со мною весь вечеръ, разспрашивалъ обо всхъ васъ, радовался моему намренію хать учиться и совтовалъ хать въ Берлинъ, хотя на мсяцъ. „Тамъ на мст ты лучше увидишь, что теб длать: оставаться въ Берлин, или хать въ Парижъ”. Послднее, однако, кажется, ему не нравится. Я послушаюсь его, поду въ Берлинъ, проведу тамъ мсяцъ, буду ходить на вс лекціи, которыя меня будутъ интересовать, познакомлюсь со всми учеными и примчательными людьми, и если увижу, что Берлинская жизнь полезне для моего образованія, нежели сколько я ожидаю отъ нея, то останусь тамъ и больше... Разговоръ Жуковскаго я въ связи не припомню. Вотъ вамъ нкоторыя отрывочныя слова, которыя остались у меня въ памяти; вообще каждое его слово, какъ прежде было, носитъ въ себ душу, чувство, поэзію. Я мало съ нимъ разговаривалъ, потому что больше слушалъ, и старался удержать въ памяти все хорошо сказанное, т.-е. все похожее на него; а хорошо сказано и похоже на него было каждое слово.

„При немъ невольно теплешь душею, и его присутствіе даетъ самой прозаической голов способность понимать поэзію. Каждая мысль его — ландшафтъ съ безконечною перспективою. Вотъ что я запомнилъ изъ его разговора: „Изо всхъ насъ твоя мать перемнилась меньше всхъ. Она та же, по крайней мр такъ кажется изъ ея писемъ. Все, кажется, она пишетъ одно письмо. — Ты будешь со временемъ писателемъ, когда поучишься хорошенько. Теперь объ этомъ еще и думать рано. У тебя въ слог, сколько я читалъ твои сочиненія, есть свой характеръ; — виденъ человкъ мыслящій, но еще молодой, который кладетъ свои мысли на Прокрустову постель. Но со временемъ это качество можетъ быть полезно, ибо это доказываетъ привычку думать. Теперь теб надо наблюдать просто, безкорыстно. Теоріи только вредны, когда мало фактовъ. Замчай самъ все, и не старайся подвести подъ систему твои наблюденія; бойся вытянуть карлу и обрубить ноги великану. Впрочемъ, слогъ твой мн нравится. Знаешь ли, у кого ты выучился писать? у твоей матери. Я не знаю никого, кто бы писалъ лучше ея. Ея письма совсмъ она. Она, М. А. и А. А. — вотъ три. А. А. писала прекрасно, іl у avait du g'enie dans son style”. Тутъ пріхалъ Г. П. Опухтинъ, и я ушелъ въ ту комнату, которую Жуковскій отвелъ для меня. Мн бы хотлось описать вамъ эту комнату, потому что она произвела на меня сильное впечатлніе своими картинами. Горница почти квадратная. Съ одной стороны два окна и зеркало, передъ которымъ бюстъ покойной Прусской королевы, прекрасное лицо и хорошо сдлано. Она представлена сонною. На другой стн картины Фридрихса. По середин большая: ночь, луна и подъ нею сова. По полету видно, что она видитъ; въ расположеніи всей картины видна душа поэта. Съ обихъ сторонъ совы виситъ по дв маленькихъ четвероугольныхъ картинки. Одна подарокъ Александра Тургенева, который самъ заказалъ ее Фридрихсу. Даль, небо, луна, — впереди ршетка, на которую облокотились трое: два Тургенева и Жуковскій. Такъ объяснилъ мн самъ Жуковскій. Одного изъ этихъ мы вмст похоронили, сказалъ онъ. Вторая картинка: ночь, море и на берегу обломки трехъ якорей. Третья картина: вечеръ, солнце только что зашло и западъ еще золотой; остальное небо, нжно-лазуревое, сливается съ горою такого же цвта. Впереди густая высокая трава, по средин которой лежитъ могильный камень. Женщина въ черномъ плать, въ покрывал, подходитъ къ нему и, кажется, боится, чтобы кто-нибудь не видалъ ее. Эта картина понравилась мн больше другихъ. Четвертая, къ ней, это могила Жидовская. Огромный камень лежитъ на трехъ другихъ меньшихъ. Никого нигд нтъ. Все пусто и кажется холодно. Зеленая трава наклоняется кой гд отъ втра. Небо сро и испещрено облаками; солнце уже сло и кой гд на облакахъ еще не погасли послдніе отблески его лучей. Этимъ наполнена вторая стна противъ двери. На третьей стн четыре картины, также Фридрихсовой работы. На одной, кажется, осень, внизу зеленая трава, на верху голыя втви деревьевъ, надгробный памятникъ, крестъ, бесдка и утесъ. Все темно и дико. Вообще природа Фридрихсова какая-то мрачная и всегда одна. Это островъ Рюгенъ, на которомъ онъ жилъ долго. Другая картина — полуразвалившаяся каменная стна; на верху, сквозь узкое отверстіе, выходитъ луна. Внизу, сквозь вороты, чуть виденъ ландштафтъ: деревья, небо, гора и зелень. Третья картина: огромная чугунная ршетка и двери, растворенныя на кладбище, которое обросло густою, непроходимою травою. Четвертая картина: развалины, образующія сводъ по середин колонны, подл которой стоитъ, облокотившись, женщина. Она обернулась задомъ, но видно, по ея положенію, что она уже давно тутъ, давно задумалась, засмотрлась ли на что-нибудь, или ждетъ, или такъ задумалась — все это мшается въ голов и даетъ этой картин необыкновенную прелесть. Между дверью и окномъ Мадонна съ Рафаэлевой, — чей-то подарокъ. Дв стны комнаты занимаетъ угловой диванъ, подл котораго большой круглый столь — подарокъ Прусскаго принца. Онъ самъ разрисовалъ его. Когда Опухтинъ ухалъ, я опять пришелъ къ Ж. Ему принесли Сверную Пчелу и разговоръ сдлался литературный. Про Булгарина онъ говоритъ, что у него есть что-то похожее на слогъ и однако нтъ слога; есть что-то похожее и на талантъ, хотя нтъ таланта; есть что-то похожее на свднія, но свдній нтъ; однимъ словомъ, это-какой то восковой человкъ, на котораго разныя обстоятельства жизни положили нсколько разныхъ печатей, разныхъ гербовъ, и онъ носится съ ними, не имя ничего своего.

„Выжигинъ ему крпко не нравится, также и Самозванецъ; онъ говорилъ это самому Булгарину, который за то на него сердится. Юрій Милославскій ему понравился очень. Я показывалъ ему дтскій журналъ и сочиненія. Онъ прочелъ все, съ большимъ удовольствіемъ, смялся и особенно радовался повстью, которую хвалилъ на каждомъ

почти слов. Разспрашивалъ объ нашемъ жить-быть, взялъ мою статью на ночь и улегся спать. На другой день говорилъ, что она ему не понравилась. Опять Прокрустова постель, говоритъ онъ. Гд нашелъ ты литературу? Какая къ чорту въ ней жизнь? Что у насъ своего? Ты говоришь объ насъ, какъ можно говорить только объ Нмцахъ, Французахъ и проч. Душегрйка ему не понравилась, о Баратынскомъ также; однимъ словомъ, онъ почти ничего не похвалилъ. Говоритъ, однакоже, что эта статья также хорошо написана, какъ и первая, и со временемъ изъ меня будетъ прокъ, только надобно бросить Прокрустову постель.