27 Января.

„…Я ошибся вчера числомъ и вмсто 26 поставилъ 27. Сегодня, т.-е. въ Понедльникъ, я послдній день въ Риг и завтра вмст съ свтомъ вызжаю въ Кенигсбергъ, куда нанялъ извощика за 40 руб. сер. Это очень дешево по мннію цлой Риги, потому что я познакомился почти съ цлой Ригой у милаго, почтеннаго, толстаго, добраго Петерсона, который совершенно плнилъ меня своею добротою, добродушіемъ, готовностію къ добру и умньемъ его длать. Весело видть человка, котораго почти каждая минута посвящена польз и добру. Онъ пользуется здсь всеобщимъ уваженіемъ и заслуживаетъ его боле, чмъ кто другой. Das Rechte — вотъ его цль, его любовь, его божество. Въ два или три дня, которые я пробылъ здсь, я усплъ уже узнать его такъ хорошо, что готовъ отвчать головою за каждый его поступокъ. Право, онъ усплъ уже сдлать столько хорошаго, показать столько доброты, сколько у другаго частнаго человка растянется на всю жизнь. Въ исполненіи своей должности онъ отличается какимъ-то рыцарствомъ законности, независимостію отъ постороннихъ толковъ и частныхъ волей (какъ вы говорите), самостоятельностію характера, твердостію, прямотою, и необыкновеннымъ знаніемъ дла и людей. Вотъ общая молва объ немъ всего города. Комната его съ утра до вечера набита людьми, изъ которыхъ одни приходятъ просить у него совта, другіе помощи, третьи услуги, четвертые приходятъ толковать о городскихъ новостяхъ, пятые ничего не длать, и для всхъ для нихъ достанетъ у него времени, охоты и веселости. Теперь особенно домъ его набитъ народомъ, потому что все почетное дворянство Остзейскихъ провинцій съхалось сюда провожать маркиза Паулучи, который черезъ недлю детъ въ Италію, оставляя свое мсто графу Палену. Со мной Петерсонъ обошелся такъ, какъ обходятся съ 20-лтнимъ другомъ. Но я разскажу вамъ все подробно: изъ Петербурга выхалъ я 22-го. Жуковскій, Мальцевъ, Титовъ и Кошелевъ провожали меня въ контору дилижансовъ. Вс провожавшіе меня общались въ тотъ же день писать къ вамъ. Напишите, кто сдержитъ слово. Дорога была довольно безпокойна, потому что дилижансы изъ Петербурга въ Ригу устроены скверно. Черезъ Дерптъ я прохалъ въ 2 часа ночи и не видалъ никого и ничего. Но только дышать Дерптскимъ воздухомъ и знать, что здсь университетъ, здсь Ласточка и проч. — все это такъ живо напоминаетъ нашего Петерсона и Языкова, что мн было въ Дерпт и весело и скучно. Въ Ригу я пріхалъ 25-го въ 12 часовъ, остановился въ трактир Петербургъ, напился кофе, выбрился, разложился; между тмъ пришло время обда, посл котораго я улегся спать и въ осьмомъ часу отправился къ прокурору Петерсону. У него я засталъ большое общество и музыку. Онъ самъ маленькій, толстый, плшивый, въ тепломъ пестромъ халат, сидитъ важно посреди комнаты въ большихъ креслахъ, которыя едва вмщаютъ его персону. Когда я отдалъ ему письмо отъ Жуковскаго и назвалъ свое имя, онъ вскочилъ, бросился обнимать меня и пришелъ въ совершенный восторгъ. Когда первый порывъ его кончился, прерванная музыка доигралась, то онъ повелъ меня въ другую комнату, прочелъ письмо Жуковскаго, говорилъ много объ немъ въ Дерпт, съ большимъ чувствомъ, съ большою душою, и разстроганный разговоромъ и воспоминаніемъ, досталъ кошелекъ, который подарила ему A. A. W. при прощаніи, и поцловалъ его со слезами, говоря, что это лучшее сокровище, которое онъ иметъ. На другой день этотъ кошелекъ отдавалъ мн на память. — Нужно ли еще разсказывать вамъ, какъ онъ обходился со мною? Интереснаго я въ Риг видлъ: 1) Die Domkirche, гд недавно отвалился камень и открылся замуравленный человкъ: это былъ рыцарь, заколовшій епископа въ этой же церкви. Вотъ повсть для Погодина. Церковь сама стара только снаружи, внутри все перекрашено, выблено и — чисто. 2) Домъ Шварцгейптеровъ, das Schwarzhaupterhaus, котораго зала превращена въ новую, но изъ подъ новаго можно отгадать и весело отгадывать бывшее старое. Я многое осматривалъ еще, но интереснаго, кром этого, не видалъ; былъ однако въ Мусс, смотрлъ водопроводъ и безпрестанно гляжу на памятникъ 12-го года, который стоитъ передъ моими окнами. Это такая же холодная металлическая слава, какая стоитъ у насъ на Красныхъ воротахъ, только вмсто Красныхъ воротъ узенькая колонна, вмсто Москвы Рига, вмсто — и проч. Забылъ еще интересное: постыдный столпъ, къ которому привязывали преступниковъ. — Довольны вы моею аккуратностію? Чего я не разсказалъ, то вы можете легко отгадать. Отъ васъ же писемъ здсь нтъ и Богъ знаетъ будутъ ли?”

11/23 Февраля. Берлинъ.

„Сегодня рожденіе брата. Какъ-то проведете вы этотъ день? Какъ грустно должно быть ему! Этотъ день долженъ быть для всхъ насъ святымъ: онъ далъ нашей семь лучшее сокровище. Понимать его возвышаетъ душу. Каждый поступокъ его, каждое слово въ его письмахъ обнаруживаютъ не твердость, не глубокость души, не возвышенность, не любовь, а прямо величіе. И этого человка мы называемъ братомъ и сыномъ!

„Вчера получилъ я ваши письма, ваши милыя, святыя письма. Чувство, которое они дали мн, я не могу ни назвать, ни описать. На каждое слово ваше я отвчалъ вамъ слезою, а на большую часть у васъ недостаетъ словъ. Не удивляйтесь этому: съ нкотораго времени я выучился плакать. Однако не толкуйте этого дурно; напротивъ, вообще я сталъ покойне, ясне, свже, чмъ въ Москв. — За чмъ спрашиваете вы, борюсь ли я самъ съ собою? Вы знаете, что у меня довольно твердости, чтобы не пережевывать двадцать разъ одного и того же. Нтъ, я давно уже пересталъ бороться съ собою. Я покоенъ, твердъ и не шатаюсь изъ стороны въ сторону, иду врнымъ шагомъ по одной дорог, которая ведетъ прямо къ избранной цли. Мысли, в несбытности которыхъ я разъ убдился, для меня умерли, безъ воскресенія. Слдъ, который он оставили въ душ, не ослабляетъ ее, но укрпляетъ. Не знаю, поймете ли вы меня, по крайней мр врьте, что это такъ. Мои намренія, планы, мечты получили какую-то осдлость. Я сталъ такъ дятеленъ, какъ не былъ никогда. На жизнь и на каждую ея минуту я смотрю какъ на чужую собственность, которая поврена мн на честное слово, и которую слдовательно я не могу бросить на втеръ. Иногда мн кажется, что такое состояніе души и его причина есть особенное благодяніе моего Ангела Хранителя, въ котораго я врю. Я не рожденъ былъ къ нему. Но можетъ быть оно спасетъ меня отъ ничтожества и сдлаетъ достойнымъ братомъ моего брата, возвышеннаго, сильнаго. Если бы можно было пережить снова, то я опять дйствовалъ бы такъ же, какъ прежде; но теперь если бы все перемнилось, я уже не возвратился бы назадъ, а остался бы вренъ теперь избранной дорог.

Въ Берлинъ пріхалъ я третьяго дня къ вечеру и едва, едва могъ отыскать комнату въ трактир: такъ весь городъ набитъ прозжими, которые отправляются на Франкфуртскую ярмарку. Завтра надюсь перехать на особенную квартиру, которую отыскалъ мн молодой Петерсонъ, сынъ Рижскаго прокурора, получившій въ наслдство отъ отца все его добродушіе и обязательность. Онъ покуда единственный человкъ, съ которымъ я познакомился въ Берлин. Надюсь однако, что не оставлю ни одного примчательнаго человка, которыхъ здсь какъ въ мор песку, съ которымъ бы, по крайней мр, я не попробовалъ познакомиться. Въ Кенигсберг я провелъ вечеръ у профессора Штруве, филолога и брата Дерптскаго. Я имлъ къ нему письмо отъ стараго Петерсона и узналъ въ немъ человка отмнно любопытнаго, умнаго, ученаго, проницательнаго и теплаго. Черезъ полчаса мы уже были съ нимъ, какъ старые знакомые, и разстались почти какъ друзья. Все, что онъ сказалъ мн интереснаго, я напишу въ письм къ Баратынскому, вмст съ подробнымъ описаніемъ моего путешествія. Если вс Нмецкіе ученые такъ доступны, какъ Штруве, то я возвращусь въ Россію не съ одной расходной книжкой. Послдняя, впрочемъ, не велика до сихъ поръ и могла бы быть вдвое меньше, еслибы я зналъ напередъ, гд и что должно платить. Но опытность моя не должна пропасть понапрасну. Скажите Погодину, что я пришлю ему подробную роспись всхъ издержекъ, сдланныхъ мною, вмст съ совтами и примчаніями. Но все это, вмст съ письмомъ къ Баратынскому и съ вторымъ Берлинскимъ письмомъ къ вамъ, я пришлю черезъ мсяцъ, а можетъ быть и меньше. А вы, ради Бога, пишите ко мн два раза въ мсяцъ, и если можно еще больше, еще подробне. Говорите меньше обо мн и больше объ васъ: это тотъ же я, только лучше, больше интересный для худшаго. Голубушка, милая сестра! исполни свое общаніе, пиши всякій день и больше. Сегодня я видлъ тебя во сн такъ живо, такъ грустно, какъ будто въ самомъ дл. Мн казалось, что вы опять собираете меня въ дорогу, а Маша сидитъ со мною въ зал подл окна и держитъ мою руку и уставила свои глазки на меня, изъ которыхъ начинаютъ выкатываться слезки. Мн опять стало такъ же жаль ее, какъ въ день отъзда, и все утро я сегодня плакалъ, какъ ребенокъ. Умлъ однако спрятать слезы, когда пришелъ Юлій Петерсонъ. Вообще не бойтесь моей излишней доврчивости. Что для меня свято, тмъ помыкаться я не могу, еслибы и хотлъ; либо полное участіе, либо никакого, было моимъ всегдашнимъ правиломъ, и я тмъ только длюсь съ другими, что они могутъ вполн раздлить со мною”.

13 Февраля.

25 Февраля.

Я былъ два раза на лекціи у Риттера. Онъ читаетъ географію, и покуда я останусь въ Берлин, не пропущу ни одной его лекціи, несмотря на то, что онъ читаетъ въ одинъ часъ съ Hegel'емъ. Одинъ часъ передъ его каедрой полезне цлаго года одинокаго чтенія. Каждое слово его было для меня новостью, ни одна мысль не пахнетъ общимъ мстомъ. Все обыкновенное, проходя черезъ кубикъ его огромныхъ свдній, принимаетъ характеръ геніальнаго, всеобъемлющаго. Все факты, все частности, но въ такомъ порядк, въ такой связи, что каждая частность кажется общею мыслію. Даже въ отдльности почти каждая частность была для меня новостью. Присоедините къ этому даръ слова отмнно пріятный, спокойный и немножко поэтическій, и вы поймете, почему я предпочитаю его Hegel'ю, котораго впрочемъ я еще не слыхалъ. Кром Риттера, я буду еще слушать Раумера, профессора новйшей исторіи, Stuhr, также профессора исторіи 18-го столтія, и, можетъ быть, нкоторыхъ другихъ, о которыхъ отдамъ отчетъ слышавши ихъ. Каждую лекцію я буду записывать и присылать вамъ экстракты всего интереснаго; это будетъ для Петерсона и для тхъ, кому онъ захочетъ показать. Я былъ также на лекціи Риттера, когда онъ читалъ географію Палестины, но только для того, чтобы увидть и удивляться его манер. Но такъ какъ эти подробности меня не очень интересуютъ, то я ограничусь одною всеобщею географіею. Комнату я нанялъ особенную, хорошенькую, чистую, меблированную, съ постелью, полотенцами для умыванья и пр., пр., пр., и плачу въ мсяцъ 6 талеровъ, т.-е. около 22 руб. Не познакомился я еще ни съ кмъ, кром здшнихъ Русскихъ студентовъ, изъ которыхъ большая часть взята изъ семинаріи и воротится въ Россію такими же неумытыми, какими пріхали сюда. Завтра отправлюсь къ Радовицу, къ которому Жуковскій далъ мн письмо, оттуда къ Барону Мальтицу, оттуда къ Посланнику, оттуда къ Гуфланду. Обо всемъ напишу вамъ подробно въ слдующемъ письм, за которое готовьтесь платить рублей 20, потому что это будетъ не письмо, а тетрадь. Письма къ вамъ мой журналъ. Не смотря на то, или именно потому, не ждите найдти въ нихъ многаго обо мн самомъ. Я теперь то, чт`o вн меня; то, чт`o я вижу, то, чт`o я слышу — плюсъ нсколько мыслей объ Москв, одинакихъ, неизмнныхъ, какъ Господи помилуй. Одна только перемна можетъ быть и бываетъ въ этихъ мысляхъ: большее или меньшее безпокойство объ васъ. Вотъ почему прошу васъ всмъ сердцемъ, пишите ко мн больше и чаще….. Узжая я думалъ, что меня будутъ интересовать подробности объ моей стать; вообразите, что это было самое не интересное мсто въ вашемъ письм, если что нибудь можетъ быть не интересно въ вашемъ письм. Это письмо, я думаю, вы получите 1-го марта. Поздравляю всхъ васъ и обнимаю крпко, крпко. Прощайте до черезъ мсяцъ. Въ Берлин я останусь до 1-го Апрля, т.-е до конца лекцій”.

20 Февраля./4 Марта.

„Вы, конечно, не позабыли, что общали мн писать черезъ 2 недли посл 27 Января; а вотъ уже 4-е Марта, т.-е. 20-е Февраля, а отъ васъ еще нтъ ни слова. Вы также врно помните, что послднее письмо ваше было для меня не совсмъ понятно, потому что многое въ немъ было продолженіемъ того, что вы писали ко мн въ Ригу и что, слдовательно, до меня не дошло. Къ тому же корь, шпанская муха, ваше безпокойство, нездоровье, безсонныя ночи, требовали бы отъ васъ скорйшаго извстія. Я пишу къ вамъ это для будущаго, потому что надюсь отъ васъ получить прежде, чмъ вы получите это письмо. Къ брату писалъ почти тотчасъ по прізд и безпрестанно жду отвта. Я звалъ его на будущій семестръ въ Берлинъ, надясь, что здшній университетъ будетъ для него полезне Мюнхенскаго. Но теперь вижу, что ошибся. Историческія лекціи здсь не стоятъ ни гроша, не потому чтобы профессора не были люди ученые, и особенно въ своей части, но потому, что они читаютъ отмнно дурно. Штуръ читаетъ исторію 18-го вка по тетрадк, написанной весьма посредственно, съ большими претензіями на краснорчіе, слдовательно дурно. Раумеръ, славный ученый Раумеръ, всю лекцію наполняетъ чтеніемъ реляцій и другихъ выписокъ изъ публичныхъ листовъ. Эти реляціи и выписки по большей части на Французскомъ язык; вообразите же, какъ пріятно передаютъ ихъ Нмецкія уста! Нмецкія остроты ихъ еще пріятне. Особенно острятся Штуръ и Раумеръ. Когда удается имъ сказать что нибудь соленое, т. е. соленое на Нмецкій вкусъ, то они такъ обрадуются этой находк, что жуютъ и пережевываютъ свою соль до тхъ поръ, пока она совершенно распустится, а между тмъ вся аудиторія громко хохочетъ. Вообще исторія здсь не въ большомъ уваженіи, и тогда какъ въ Университет больше 2,000 студентовъ, у профессоровъ исторіи ихъ бываетъ отъ 40 до 50 человкъ. У Раумера на предпослдней лекціи было 37, вмст съ нимъ и со мною. — Теологовъ здсь больше другихъ, и говорятъ, что этотъ факультетъ здсь въ цвтущемъ состояніи. Въ особенности блеститъ Берлинскій университетъ своимъ юридическимъ факультетомъ. Здсь Савиньи, Гансъ, Кленцъ и другіе пріобрли извстность Европейскую еще больше своими лекціями, нежели книгами. Ганса я слушалъ нсколько разъ; это ученикъ Гегеля и читаетъ естественное право, народное положительное право и Прусское гражданское. Онъ отмнно краснорчивъ, уменъ и милъ на каедр, не смотря на то, что онъ крещенный Жидъ. Но этотъ Жидъ провелъ многіе года во Франціи, въ Париж, и это отзывается въ каждомъ его слов: приличностію, блескомъ изложенія и неосновательностію свдній. Въ его лекціяхъ рдко можно услышать новый фактъ (выключая одной объ Жидовскомъ прав, гд онъ сказалъ много любопытнаго); за то безпрестанныя отступленія къ общимъ мыслямъ, отступленія неумстныя и которыя были бы утомительны, еслибъ онъ не умлъ ихъ прикрасить жаромъ и даромъ слова. — Медицинскій факультетъ также, говорятъ, одинъ изъ лучшихъ въ Германіи. Но все это не то, что нужно намъ — съ братомъ. Гегель на своихъ лекціяхъ почти ничего не прибавляетъ къ своимъ Handb"ucher. Говоритъ онъ несносно, кашляетъ почти на каждомъ слов, съдаетъ половину звуковъ и дрожащимъ, плаксивымъ голосомъ едва договариваетъ послднюю. Есть однако здсь одинъ профессоръ, который одинъ можетъ сдлать ученье въ Берлин полезнымъ и незамнимымъ — это Риттеръ, профессоръ географіи. Каждое слово его дльно, каждое соображеніе ново и вмст твердо, каждая мысль всемірна. Малйшій фактъ уметъ онъ связать съ бытіемъ всего земнаго шара. Присоедините къ этому простоту, ясность, легкость выраженія, краснорчіе истины, и вы поймете, отчего я не пропускаю почти ни одной его лекціи. Вотъ все, что я до сихъ поръ могу сказать объ здшнемъ университет. Студенты по большей части не отличаются ничмъ отъ другихъ гражданъ ни въ одежд, ни въ манерахъ. Немногіе только носятъ усы, еще меньшее число носить длинные волосы и не носить галстуковъ, и не больше 20 ходятъ съ бородою, и т не Берлинцы, а выходцы изъ другихъ Университетовъ. Дуэли здсь почти также рдки, какъ въ нашей миролюбивой Москв, и если встртится гд нибудь разрубленная щека, то почти наврное можно сказать, что она принадлежитъ лицу не Берлинскому. — Знакомствъ я до сихъ поръ сдлалъ не много. Былъ у посланника, который пригласилъ меня обдать, и я провелъ у него почти цлый день, вмст съ маркизомъ Паулучи, который былъ здсь на два дня проздомъ въ Парижъ. Ни жена посланника, ни дочь не знаютъ ни одного слова по-Русски, и спрашивали меня, хорошо ли пишетъ Жуковскій. Изъ его писемъ и записокъ они отгадывали qu'il doit ecrire tr`es joliment. Впрочемъ, он любезны и со мной были очень привтливы за письмо Жуковскаго, котораго они очень любятъ. Кром того я познакомился съ барономъ Мальтицемъ, совтникомъ при посольств, къ которому также имлъ письмо отъ Жуковскаго. Онъ только годъ въ Берлин и провелъ 8 лтъ въ Соединенныхъ Штатахъ: человкъ отмнно серьезный, молчаливый, умный и немного ultra. Онъ общалъ мн показать все достопримчательное въ Берлин, но до сихъ поръ еще не усплъ, потому что мы или не заставали другъ друга дома, или онъ былъ занятъ службою и пр. У Гуфланда я еще не былъ. Но больше всхъ понравился мн въ Берлин Радовицъ, также хорошій знакомый Жуковскаго. Твердую, богатую, многостороннюю ученость соединяетъ онъ съ душою горячею, съ мыслями оригинальными и съ добродушіемъ Нмецкимъ. Онъ досталъ мн билетъ въ здшній музей, который я осматривалъ съ однимъ молодымъ, но уже извстнымъ живописцемъ R"uhl, съ которымъ я познакомился у Радовицей. Она, или Frau Majorin von Radowitz, молодая, хорошенькая, очень умная, очень добрая и очень любезная женщина, особенно пріятна простотою своего обхожденія…..

„Скажите Погодину, что я ему пришлю для журнала выписку изъ моего журнала, заключающую въ себ дорогу отъ Кенигсберга до Берлина, т. е. больше всего описаніе Маріенбурга. Если Дельвигъ въ Москв, то скажите ему, что онъ можетъ получить отъ меня статью объ религіозномъ направленіи ума въ Германіи. Кстати: я слышалъ проповди Шлейермахера, славнаго переводчика Платона, одного изъ краснорчивйшихъ проповдниковъ Германіи, одного изъ замчательнйшихъ теологовъ и философовъ, одного изъ лучшихъ профессоровъ Берлина, и человка имющаго весьма сильное вліяніе на высшій классъ здшней столицы и на религіозныя мннія всей протестантской Германіи. За то, посл Гегеля, можетъ быть нтъ человка, на котораго бы больше нападали, чмъ на него. Но прежде чмъ я оставлю Берлинъ, я постараюсь покороче познакомиться съ его сочиненіями и съ нимъ самимъ, и тогда напишу объ немъ подробно. Въ театр я былъ нсколько разъ, видлъ всхъ лучшихъ актеровъ и въ хорошихъ піесахъ, но больше не пойду, потому что ни одно представленіе мн не пришлось по вкусу. Тасса — Гете я смотрлъ даже съ досадой, не смотря на то, что его играли лучшіе актеры и что почти вся публика была въ восторг. Можетъ быть я ошибаюсь, но мн казалось, что ни одинъ актеръ не понялъ поэта, и одинокое кабинетное чтеніе этой трагедіи говоритъ въ тысячу разъ больше душ, чмъ ея представленіе. Видлъ новую трагедію Раупаха — Генриха VІ, гд, не смотря на неестественность и нехудожественность цлаго и частей, красота и сила стиховъ и эффектность нкоторыхъ сценъ невольно увлекаютъ и трогаютъ. Видлъ также нкоторыя новыя Нмецкія комедіи, которыя гораздо лучше на сцен, чмъ воображалъ. Во всхъ этихъ представленіяхъ особенное вниманіе обращалъ я на публику, и результатомъ моихъ наблюденій было то, что, не смотря на б'oльшую образованность Нмцевъ, они въ масс такъ же бездушны и глупы, какъ наши соотечественники, которыми наполняются наши театры. Въ трагедіяхъ великій крикъ, особенно неумстный, непремнно аплодированъ. Все истинное, простое, естественное незамчено, какъ бы не было. Вообще чмъ больше актеры горячатся, тмъ больше имъ хлопаютъ; чмъ напыщенне стихъ, тмъ больше восхищаетъ онъ публику. Это объясняетъ множество лирическихъ трагедій, которыми наводнена Нмецкая литература. Какъ это портитъ актеровъ и писателей, тому служитъ доказательствомъ Берлинскій театръ и Раупахъ. Въ комедіи Нмцы хохочутъ каждой глупости, аплодируютъ каждой непристойности, и на театральное лицо, которое говоритъ самыя обыкновенныя вещи и дурачится самымъ незамысловатымъ образомъ, Нмцы глядятъ съ какимъ-то почтеніемъ, какъ на существо другаго міра. Между всми восклицаніями, которыми они выражаютъ свой восторгь, особенно повторяется das ist ein verr"uckter Kerl. Все, что выходитъ изъ однообразной колеи ихъ жизни и разговоровъ, кажется имъ признакомъ геніальности. Я вслушивался въ разговоры простаго народа на улицахъ и замтилъ, что онъ вообще любитъ шутить, но съ удивленіемъ замтилъ также, что шутки ихъ почти всегда одн и т же. Сегодня онъ повторитъ съ удовольствіемъ ту же замысловатость, которую отпустилъ вчера, завтра тоже, не придумавъ къ ней ничего новаго, и, не смотря на то, повторитъ опять, покуда какой нибудь verr"uckter Kerl выучитъ его новому, и это новое онъ пойметъ и приметъ не прежде, какъ слышавши разъ 20 отъ другихъ. Отъ того нтъ ничего глупе, какъ видть смющагося Нмца, а онъ смется безпрестанно. Но гд не глупъ народъ? Гд толпа не толпа?..... Наконецъ письмо отъ васъ! Я не умю выразить, что мн получить письмо отъ васъ! Не смотря на то, что оно грустно, что почти каждое слово въ немъ тема на цлый концертъ тяжелыхъ догадокъ, я читалъ его съ такимъ наслажденіемъ, котораго давно не имлъ. Вы знаете, какъ не люблю я говорить о томъ, что чувствую, но это считаю необходимымъ сказать вамъ, чтобы вы знали и соображались съ этимъ, писали ко мн больше, чаще и подробне. Вся моя жизнь съ тхъ поръ, какъ оставилъ Москву, была въ мысляхъ объ Москв, въ разгадываньи того, что у васъ длается; все остальное я видлъ сквозь сонъ. Ни одного впечатлнія не принялъ я здсь свжимъ сердцемъ, и каждый порывъ вниманія стоилъ мн усилія. Судите жъ, посл этого, какъ живительны, какъ необходимы мн ваши письма….. Я былъ, наконецъ, у Гуфланда, который былъ со мной отмнно милъ, показалъ мн много добродушной привтливости и звалъ къ себ въ середу на вечеръ. Alle Tage und jeden Augenblick wird es mir h"ochst erfreulich seyn Sie zu sehen, aber Mittwochs m"ussen Sie mir versprechen auf jeden Fall bei mir den Abend zuzubringen, denn da versammeln sich gew"ohnlich alle meine Freunde; es wird mir eine grosse Freude machen Sie mit meiner Familie bekannt zu machen.

„У Гуфланда я, можетъ быть, познакомлюсь съ нкоторыми учеными, которыхъ здсь, какъ въ Москв извощиковъ. Для чего Рожалину жить съ Петрушей? Для перваго это будетъ жертва, для втораго стсненіе, — кому жъ польза? Петръ долженъ дйствовать и учиться самъ; наставника, который бы безпрестанно надсматривалъ за нимъ, дать ему мудрено и странно. Учиться вмст съ Рожалинымъ можетъ быть пріятно (и то, судя по характеру брата, сомнительно), но пріятное и полезное не одно. Я теперь испыталъ, что учиться и вообще дйствовать одному и легче и успшне. При товарищ онъ мрило нашихъ успховъ; одинъ никогда не доволенъ собою, боишься отдыхать и длаешь въ тысячу разъ больше и лучше. Впрочемъ поговорю объ этомъ съ Рожалинымъ и съ братомъ. Отчего васъ такъ занимаютъ критики на меня? Или он справедливы? Это было бы весьма удивительно отъ Булгарина и я былъ такъ увренъ въ невозможности этого, что Сверная Пчела, гд разборъ моей статьи, уже дв недли здсь у одного изъ моихъ знакомыхъ Русскихъ, я до сихъ поръ еще не собрался со временемъ прочесть ее, хотя мы живемъ на одной улиц. Пойду завтра, потому что ваше участіе въ ней мн не понятно, посл того, какъ вы напередъ знали, что Булгаринъ будетъ отвчать и отвчать съ желчью. Писать противъ него было бы неприлично и, простите мн эту гордость, мн кажется, это было бы унизительно защищаться отъ его нападеній. Если будете имть случай что нибудь послать ко мн, то не забудьте прислать Максимовича альманахъ, потому что даже т листочки, гд была моя статья, я оставилъ въ Петербург у Жуковскаго, а мн хотлось бы прочесть мою статью брату. Живу я здсь въ одной изъ лучшихъ частей города между театромъ, нашимъ посланникомъ и университетомъ, подл той улицы которая называется Unter den Linden, потому что на ней посажены въ 4 ряда липки. Моя улица называется die Mittelstrasse. Комната моя не велика, но свтла и покойна, въ ней 4 1/2 шага поперегъ и около 9 шаговъ въ длину, 2 окна, бюро, постель, фортепіяно, диванъ, два столика и 3 стула. Плачу въ мсяцъ mit Aufwartung 6 талеровъ. За кофе поутру и чай въ вечеру, за хлбъ, сахаръ, молоко и топку выходитъ въ недлю около 2 1/2 талеровъ. Обдаю я въ трактир, гд плачу 8 грошей, т. е. около нашего рубля. Вообще въ Берлин 2-мя тысячами можно жить безъ нужды, а если разомъ устроиться на годъ, то, тративши еще меньше, можно жить еще лучше…..”

3/15 Марта.

„Сегодня только могъ я отправить къ вамъ письмо, потому что вчера слишкомъ поздно понесъ его на почту. Надюсь однако, что оно было не такъ далеко отъ предпослдняго, чтобы заставить васъ безпокоиться. Это письмо отправится къ вамъ черезъ дв недли, т. е. при отъзд моемъ изъ Берлина. Я началъ его сегодня только потому, что доволенъ своимъ днемъ, т. е. своею сегодняшнею дятельностію, и чувствую, что стою награды — разговора съ вами. Начну его хвастовствомъ, т. е. отчетомъ въ сегодняшнихъ занятіяхъ. Я всталъ сегодня въ 6 часовъ. Вообще въ Берлин я встаю рано. Два часа провелъ дома за умываньемъ, кофеемъ, одваньемъ и Шлейермахеровой догматикой. Въ 8 часовъ я былъ уже въ университет у Шлейермахера же, который отъ 8 до 9 читаетъ жизнь Іисуса Христа. Сегодня была особенно интересная лекція объ воскресеніи. Но что сказать о профессор? — Сказать что нибудь надобно, потому что сегодня онъ выказалъ зерно своихъ религіозныхъ мнній. Говоря объ главномъ момент христіанства, онъ не могъ достигнуть до него иначе, какъ поднявшись на вершину своей вры, туда, гд вра уже начинаетъ граничить съ философіей. Но тамъ, гд философія сходится съ врою, тамъ весь человкъ, по крайней мр духовный человкъ. Коснувшись этого разбора двухъ міровъ, міра разумнаго убжденія и душевной увренности, онъ долженъ былъ разорвать вс понятія о ихъ взаимномъ отношеніи, представить вру и философію въ ихъ противоположности и общности, слдовательно въ ихъ цлостномъ, полномъ бытіи. Необходимость такой исповди заключалась въ самомъ предмет. Иначе онъ дйствовать не могъ, если бы и хотлъ; доказательство то, что онъ хотлъ и не могъ. Я заключаю изъ того, что онъ точно хотлъ избгнуть центральнаго представленія своего ученія, что вмсто того, чтобы обнять разомъ предметъ свой въ одномъ вопрос, онъ вертлся около него съ кучею неполныхъ, случайныхъ вопросовъ, которые не проникали въ глубь задачи, но только шевелили ее на поверхности, какъ напр. началось ли гніеніе въ тл Іисуса или нтъ, оставалась ли въ немъ непримтная искра жизни, или была совершенная смерть, и проч. Но самая случайность его вопросовъ, самая боязнь — обнять вполн предметъ свой, по моему мннію, уже вполн показываютъ его образъ мыслей. Такъ ли смотритъ истинный Христіанинъ на воскресеніе Іисуса? такъ ли смотритъ философъ ныншній на моментъ искупленія человческаго рода, на моментъ его высшаго развитія, на минутное, но полное сліяніе неба и земли? Здсь совокупность Божественнаго откровенія для перваго; здсь средоточіе человческаго бытія для втораго; для обоихъ задача, которая обнимаетъ все зданіе ихъ убжденія. Для разршенія этой задачи совершенно безполезно знать, разложилась ли кровь на свои составныя части или нтъ, глубока ли была рана копьемъ, и точно ли въ ребра или ниже. Къ какому классу мыслящихъ людей принадлежитъ тотъ, кто съ такими вопросами приступаетъ къ такому предмету? Можно смло сказать, что онъ не принадлежитъ къ числу истинно врующихъ, потому что для послднихъ вопросъ о дйствительной или мнимой смерти Іисуса разомъ ршенъ тмъ, что душа Его, на это время, отдлилась отъ тла; по крайней мр, вопросъ ляжетъ передъ нимъ въ этомъ вид, если только для него можетъ существовать вопросъ такого рода. Съ такимъ же правомъ, мн кажется, можно сказать, что человкъ, который съ этой матеріальной точки смотритъ на смерть Іисуса, не принадлежитъ къ числу мыслителей нашего времени, для которыхъ вопросъ о достоврности воскресенія принимаетъ опять другой видъ, т. е. разлагается на два другихъ вопроса: 1) на вопросъ историческій о достоврности Евангелія вообще, и 2) на вопросъ умозрительный объ отношеніи чудеснаго къ естественному, или другими словами, объ отношеніи обыкновеннаго къ необыкновенному, вседневнаго къ вковому; ибо чудо, въ физическомъ мір, также отличается отъ тхъ событій, которыя нашими несовершенными науками разложены на извстные намъ вседневные [9] законы природы, какъ въ нравственномъ мір геній отличается отъ толпы. Къ числу неврующихъ нельзя отнести Шлейермахера, потому что какъ бы ни былъ матеріаленъ образъ его объясненій, но это объясненіе совершенно очищаетъ предметъ отъ противорчій, а вру отъ сомнній. Кром того лучшимъ доказательствомъ глубоко христіанскаго, сердечнаго расположенія Шлейермахера можетъ служить его проповдь, недавно имъ самимъ говоренная надъ тломъ страстно любимаго единственнаго сына его. То же подтвердитъ цлая жизнь его и энтузіазмъ значительной части его прихожанъ. Къ числу людей неглубокомыслящихъ нельзя отнести его, во первыхъ, за его превосходный, можетъ быть лучшій переводъ Платона, не выключая самаго Cousin; во вторыхъ, за его философическія сочиненія, гд нкоторые вопросы проникнуты до дна, и ршены съ окончательностію мышленія самобытнаго, свободнаго, глубокаго и строго отчетливаго. Какъ же согласить эти противорчія? Что онъ такое? Чтобы имть право ршить этотъ вопросъ, надобно познакомиться съ его мнніями короче, нежели сколько я усплъ сдлать до сихъ поръ. Но до сихъ поръ вотъ какъ я понимаю его: ему также мало можно отказать въ сердечной преданности къ религіи, какъ и въ философическомъ самодержавіи ума. Но сердечныя убжденія образовались въ немъ отдльно отъ умственныхъ, и между тмъ какъ первые развились подъ вліяніемъ жизни, классическаго чтенія, изученія св. Отцевъ и Евангелія, вторые росли и костенли въ борьб съ господствующимъ матеріализмомъ ХIII вка. Вотъ отчего онъ вритъ сердцемъ и старается врить умомъ. Его система похожа на языческій храмъ, обращенный въ христіанскую церковь, гд все вншнее, каждый камень, каждое украшеніе, напоминаетъ объ идолопоклонств, между тмъ какъ внутри раздаются псни Іисусу и Богородиц. Но если онъ остатокъ прошедшаго, не переплавленный въ составъ новйшаго, то все онъ примчателенъ, какъ одна изъ прекраснйшихъ и значительныхъ развалинъ ХIII вка. Къ ХІХ-му онъ принадлежитъ, во первыхъ, какъ интересный фактъ, во вторыхъ, какъ мыслитель, имющій сильное вліяніе на отсталыхъ. Я думаю, что онъ особенно былъ бы полезенъ у насъ, какъ одна изъ ловкихъ ступеней къ высшему, и переводъ его книгъ могъ бы быть важнымъ литературнымъ предпріятіемъ. Но довольно объ Шлейермахер. Я заговорился объ немъ потому, что вмст и писалъ и думалъ. Прежде обдумать этого было некогда, потому что тотчасъ посл его лекціи отправился къ славному Савиньи. Объ внутреннемъ достоинств его преподаванія я не скажу ничего, во первыхъ потому что въ этой части мало смыслю (онъ читаетъ пандекты), а во вторыхъ потому, что прекрасный обзоръ его системы былъ изъ Revue Encyclop. переведенъ въ Телеграф. Наружная форма преподаванія не можетъ быть приличне, изящне и проще. Въ 10 часовъ я отправился на почту, которая около 2-хъ верстъ отъ университета. Тамъ нашелъ я письмо отъ брата, милое, теплое и почти все объ васъ, объ Московской половин насъ. Онъ еще не знаетъ, что у всхъ дтей была корь. Объ себ общаетъ онъ писать на дняхъ. Оттуда отправился я въ противоположную часть города, гд чинились мои часы. Оттуда въ театръ, чтобы перемнить билетъ. Не смотря на зарокъ, услышавши, что играютъ Гамлета, я ршился отправиться туда, чтобы имть какое нибудь понятіе о Шекспировскихъ трагедіяхъ на сцен; но, по несчастію, билетъ взялъ не самъ, а поручилъ одному Нмцу, знакомому съ дирекціей. Этотъ Нмецъ досталъ билетъ близкій къ сцен, но не театральнаго, а абонированнаго кресла. Сегодня я узналъ, что Гамлета отмнили, хотлъ перемнить билетъ, потому что совсмъ не любопытенъ былъ видть Клейстову K"atchen, но мн не удалось, потому что билетъ былъ не отъ дирекціи, а купленъ у частнаго человка. Оттуда, немного уставши, пошелъ я въ университетъ отдохнуть на лекціи Ганса. Объ немъ я, кажется, уже писалъ къ вамъ. Сегодня онъ читалъ Церковное право, совершенно въ Римско Католическомъ дух, что было для меня отмнно интересно своею новостью, а особенно тмъ, что этотъ Римско-Католическій духъ былъ подчиненъ духу Гегелевой философіи, и слдовательно этотъ католицизмъ былъ не Іезуитскій, а если можно такъ сказать, католицизмъ новйшаго протестантства. Оттуда въ 12 часовъ я пошелъ въ Thiегgarten, единственный Берлинскій садъ и который лежитъ подл самаго города. Оттуда въ трактиръ обдать, оттуда въ университетъ къ Вилькену, сочинителю Крестовыхъ походовъ, который читаетъ отъ 2-хъ до 4-хъ. Вообразите, какъ я долженъ былъ удивиться войдя въ аудиторію Вилькена, когда нашелъ ее совершенно пустою! Черезъ нсколько минутъ вошли 3 человка и скоро за ними Вилькенъ. Мы четверо сли на лавку, передъ нами профессоръ, и что же? вмсто исторіи среднихъ вковъ, которую онъ читаетъ отъ 3-хъ до 4-хъ, я попалъ на лекцію Арабскаго языка, который онъ преподаетъ отъ 2-хъ до 3-хъ. Само собою разумется, какую жалкую роль и фигуру я игралъ въ продолженіе этого часа. Вилькенъ смотрлъ на меня съ большимъ любопытствомъ и почтеніемъ, принимая, можетъ быть, за какого нибудь славнаго оріенталиста. Какой-то услужливый студентъ, который сидлъ подл меня, во всю лекцію держалъ мн передъ носомъ свою Арабскую тетрадь и показывалъ пальцемъ на т мста, которыя читалъ профессоръ. Давно я не былъ въ такомъ фальшивомъ положеніи. Но что было длать? Сказать услужливому студенту, что я не знаю по Арабски, нельзя было, не объяснивъ причины моего присутствія; а говорить много нельзя, не прервавши лекціи. Уйти также нельзя: здсь ни одинъ студентъ не уходитъ съ лекціи прежде конца, хотя многіе входятъ передъ самымъ концомъ. Оставалось одно — сидть и слушать. Но и второй часъ Вилькенова чтенія не вознаградилъ меня за Арабскій языкъ. Я былъ у него въ первый разъ сегодня и больше не буду. Сказать объ его манер ничего нельзя особеннаго, кром: не хорошо. Отъ Вилькена до Гегеля оставался цлый часъ, который я провелъ у Stehely, лучшемъ кофейномъ дом въ Берлин, гд вс Нмецкія и мало Французскихъ газетъ. Въ 5 часовъ я слушалъ Гегеля, который читаетъ исторію философіи и сегодня кончалъ Декарта и началъ Спинозу. Я началъ мириться съ его гнуснымъ образомъ преподаванія: съ нкотораго времени я промнялъ на него моего Риттера, который читаетъ съ нимъ въ одни часы. Я предпочелъ слушать Гегеля, потому что онъ старъ, скоро умретъ, и тогда уже не будетъ возможности узнать, что онъ думалъ о каждомъ изъ новйшихъ философовъ. Но трудолюбивый Риттеръ вроятно издастъ новую Erdkunde, гд изложитъ вполн свою систему. Въ 6 часовъ попробовалъ я пойти въ театръ, но небрежная игра актеровъ и пустота піэсы выгнали меня оттуда посл перваго акта, и вотъ я теперь у себя и пишу къ вамъ. Не думайте однако, чтобы вс дни мои были такъ дятельно наполнены, какъ сегодняшній. Но уже поздно, прощайте!”.