Шрифт:
А линии все удлиняются, их уже не зарисовать, даже приблизительно: никакой бумаги не хватит. Я бросаю это занятие, кладу карандаш, отодвигаю бумагу и собираюсь заняться другим делом.
Мне говорили о видениях в хрустале. (Но тут я, наверно, тоже недопонял и воображал, что смогу перенести в хрусталь видения, которые возникают у меня в голове.) И вот я взял шар, который заранее положил поближе к себе, покрутил его в руке, потом еще, как мне запомнилось, с таким же недоумением, с каким ребенок берет новый предмет, не зная, как им пользоваться, да и стоит ли, и уже готов положить его на место. Так я и собирался сделать, подержав его безрезультатно в разных положениях и ничего не увидев, кроме собственных пальцев, увеличенных рефракцией, и тут… Я ПОШЕЛ НА ДНО.
Это было внезапное погружение. (Погружение) Закрыв глаза, я пытался вернуть видения, но тщетно: я и сам знал, что с ними покончено. Меня отключили от сети. Я затерялся в потрясающих глубинах и больше не шевелился. Несколько секунд я провел в оцепенении. А потом бессчетные волны мескалинового океана обрушились на меня и завертели. И завертели, завертели, завертели, завертели, завертели. Этому не будет конца, никогда не будет. Я остался один на один с вибрацией разрушения, для которой нет ни окраин, ни закутков, я — человек-мишень, и мне уже не вернуться в свои пенаты.(Во власти вибрации разрушения)
Что же я сделал? Погружаясь, я, видимо, слился с собой, в самой своей глубине, совпал с самим собой, [52] перестал быть зрителем-наблюдателем, а вернулся сам к себе, и вот тут прямо на нас обрушился смерч.
Может быть, хрустальный шар только ускорил мое поражение. Я в любом случае был бы повержен. А вдруг нет? Этого я никогда не узнаю.
Тем временем к предметам внешнего мира явственно вернулись их природные цвета. Оптическое возбуждение как будто бы спало. [53] Все возвращалось к нормальному состоянию — кроме меня самого.
52
Что значит это «совпал»? Всю жизнь я пытаюсь (исследования ради) подобраться к самому себе как можно ближе, но не до совпадения, я не отпускаю вожжи, не приношу себя в дар.
Хочу, чтобы оставался какой-то зазор, он служит заодно и полосой безопасности.
Может показаться, что это чересчур: чтобы просто быть самим собой, от меня требуется какой-то дар. Но это так. Ложный нарциссизм: сам с собою не в ногу, сам себе не хозяин. И я не один такой.
На свете полным-полно людей вроде меня. Они не приносят себя в дар.
Иметь веру — не означает быть убежденным в существовании некоего божества, в отличие от тех, кто в этом факте сомневается. Вера — стремление дарить, потребность принести дар кому-то, кто бесконечно выше тебя. Ведь и любовь — не есть убежденность в существовании безупречно красивой женщины. Любить — приносить себя в дар, нуждаться в этом, и даже самому немужественному мужчине может нестерпимо хотеться принести этот дар. Даже нарциссизм возможен только при условии, что приносишь дар — себе самому. И тут тоже, что любопытно, нужна вера (вера в себя).
Так вот, оставляю мои «летучие ассоциации, ассоциации по соседству или внезапному капризу», я только что, благодаря магии шара, вернул себя, отдал себя — себе, как будто возвратился к моей истинной правде-единству-отечеству, вернул себе свое имя, и все это — в худший момент моей жизни. Ужасный циклон подхватил нас: так глупо и так неразрывно объединившихся меня и меня, и с той минуты вместо того, чтобы наблюдать за ударами, я получал их сам.
53
Несмотря на весьма сильное расширение зрачков, которое, должно быть, сохранялось без изменений еще несколько часов.
У меня нет слов, чтобы описать, насколько это было ужасно, ужасно по самой сути, и, пытаясь выразить, что я пережил, я чувствую себя обманщиком.
Там, где ты — не что иное, как твое собственное «я», именно там и разворачивалось действие. (То, что прочесывает душу) Сотни силовых линий с безумной скоростью прочесывали мое «я», которому никогда еще не удавалось восстанавливаться так быстро, и стоило ему восстановиться, как его выскребал, будто граблями, новый строй линий, а там еще и еще. (Неужели это теперь на всю жизнь, неужели процесс начался, и все потому, что мне случилось оказаться на пути, где бродит это?)
Раз — вспышка: я вспомнил характерный растрепанный вид безумцев: он у них не просто от ветра, не просто из-за беспорядочного блуждания рук или от небрежности — это настоятельная внутренняя необходимость передать, хотя бы так, стремительное дьявольское прочесывание-перечесывание их бесконечно истерзанного, заезженного, исполосованного «я».
Так вот, меня по-прежнему, так же безостановочно, с той же нечеловеческой скоростью, атаковала и сверлила эта бурильная установка, прокладывающая себе путь сквозь все самое личное, через саму суть моего существа.
Это было не человечьих рук дело, я попал в какую-то исступленную механическую взбивалку, она же и мешально-трепально-дробильная установка, я был как металл на заводе, как вода в турбине, как ветер в кузнечных мехах, как зернышко в автомолотилке, как железо под неустанным напором стальных фрез, вырезающих шестерню. Но я-то хотел следить за происходящим!
Вьюрок, угодивший в вихревой след от винтов четырехмоторного лайнера, муравей, припечатанный разрушительным потоком сточных вод, никто и звать никак.
Напряжение за гранью мыслимых напряжений — вот эта битва, и я, чудесным образом превзойдя себя, сражался, как никогда раньше, но был побежден этим несоизмеримым со мной по мощи дробильным процессом.
Самое ужасное, что я был всего лишь линией. В обычной жизни каждый из нас сфера — сфера, обозревающая панорамы. Проводить в каждом замке минуту-другую, без конца двигаться из замка в замок, — такова жизнь человека, даже самого бедного, жизнь психически здорового человека.
А тут — просто линия. Тысячекратно разорванная линия. (Когда ты всего лишь линия) Если б я сделался вдруг ремешком кнута разозленного извозчика — это уже был бы отдых. Но на жалость рассчитывать не приходится. Линейное ускоренное движение, в которое я превратился, ни перед чем не отступало, не боялось никакой трепки-кромсания, хотело себя изменить, и уже почти изменилось, но тут на него эта сила несется как метеор… Это было ужасно, потому что я не сдавался.
Ощущал ли я волнение? Я не мог позволить себе даже волноваться. Обычно волнение действует на ритм и силу сердцебиений, на ход воздуха в легких — так вот, ничего такого не происходило. Я понял это через десять дней, когда увидел в кино трагедию, в которой, впрочем, не было ничего экстраординарного, и почувствовал, как волнение «зашевелилось у меня в груди». В мои кошмарные дни я позабыл и этот путь, и это облегчение.
Превратиться в линию было кошмаром, но вот что оказалось еще более неожиданным и необычным, если такое возможно. Я весь должен был пройти через эту линию. И через ее чудовищные сотрясения.