Теперь он воспользовался правом, которое давал ему их брачный союз, и запер жену в трех комнатах, а на окна поставил решетки. Очень красивые, узорные решетки. И очень прочные.

Фаста обнаружила, что находится в заточении, только месяц спустя после того, как это случилось. Сперва она пыталась выломать двери, потом хотела звать на помощь, прижав лицо к решеткам; но тут вошел Одгар и сказал:

— Если вы не прекратите шуметь, я прикажу заколотить окна досками.

И Фаста смирилась. Она продолжала кружить по комнатам и переставлять вещи. По повелению Одгара ей приносили все новые и новые предметы, чтобы она не так сильно скучала; впрочем, Одгар не был уверен в том, что жена замечает его заботу.

Наконец в один прекрасный день в дом явилась нянюшка Фейнне. Старушка была сильно разгневана на обстоятельства, в которых очутилась, во всем винила глупость Элизахара и собственную недогадливость. Она проделала долгий путь в телеге — ее привез какой-то деревенский простофиля, которому Одгар, не возразив ни словом, заплатил десяток золотых и велел, спрятав хорошенько деньги, убираться домой.

Одгар долго расспрашивал нянюшку. Старушка весьма толково рассказала ему обо всем, что знала.

— Фейнне жива? — настаивал Одгар. — Ты в этом уверена?

— Не сомневаюсь ни секунды, — твердо отвечала старушка.

— А Элизахар — что он?

— Дурак! — плевалась няня. — Вот он-то дал себя убить, это точно! Был бы жив, давно бы ее вытащил… Но его проткнули мечом. Я сама слышала. «Сдох, сдох»… — передразнила она кого-то, скривив отвратительную рожицу. — Госпожа-то как плакала! Она его любит, я так думаю. Что ж, мужчина видный, хотя можно было бы найти и получше. С деньгами.

Она замолкла, задумчиво жуя губами. И вдруг растянула их в улыбке:

— А надо мной всегда посмеивался. Говорил: «Будь нянюшка ростом побольше мыши, била бы меня смертным боем». Это за то, что я ему воли не давала…

— Госпожа Фаста от горя утратила рассудок, — сказал Одгар няне.

Старушка и бровью не повела.

— Этого следовало ожидать. Всегда была нервная. Не слишком-то она подходящая для вас жена, мой господин! Что бы было меня не послушать — вон у булочника была дочка…

— Она сейчас толще бочки, — заметил Одгар.

Няня махнула рукой.

— Это она потому толще бочки, что с неправильным мужчиной живет, — заявила старушка. — Жила бы с вами душа в душу, была бы лапушка. Пышечка сдобная с ямочками на локоточках, загляденье. А эта ваша… Да еще теперь рехнулась, позор один!

— Я ее запер, — сказал Одгар.

— А, ну и правильно, — отозвалась няня. — Очень хорошо.

Одгар невольно улыбнулся.

— Элизахар был прав — ты, няня, боевая старушка.

— Жаль его, — сказала вдруг няня.

Одгар только рукой махнул.

— Я потерял много больше, чем Элизахара…

Он продолжал заниматься делами. Торговля тканями давала хороший доход, сложные расчеты и переписка с клиентами отвлекали от горя.

А в стране становилось все тревожнее. Агенты Одгара привозили неприятные известия: о крестьянских бунтах, о грабежах на дороге, о странных разговорах в городских тавернах — о порче, о больной эльфийской крови.

И вот грянуло как гроза известие, которому почти невозможно было поверить: о том, что королеву убили прямо в столице, во время праздника, на глазах у всего двора и множества праздных зевак, что пришли поглазеть на скачки…

Слухи опередили официального гонца из столицы всего на полдня. Талиессин позаботился о том, чтобы не позволить людям наслаждаться пересудами и домыслами. Усталый человек влетел в Мизену верхом на коне к вечеру; он потребовал у магистратов комнату для ночлега и, пока для него готовили помещение, отправился прямиком на главную рыночную площадь. Торговля уже сворачивалась, лотки со стуком составляли на телеги, чтобы увезти на склад, рядом грузили полупустые мешки, а разносчицы уже расходились со своими корзинами.

При виде герольда все замерло. Человек этот сильно выделялся даже в многолюдной толпе; и не в том дело было, что он сидел верхом на запыленном коне.

«Просто у него такой вид — столичный, если вы понимаете, о чем я говорю, — поясняла потом одна торговка. — Говорят, если человек увидит правящую королеву, у него навсегда меняется взгляд. Иначе смотрит, чем мы. Вот и он так смотрел».

Герольд взял трубу, встряхнул; яркий красно-золотой флажок свесился с нее и блеснул на солнце. Громкий звук протянулся над площадью, призывая к вниманию. Затем настал черед голоса.