В синагогу зерен кукурузного початка.

Должен ли я позволить, да и для чего,

Чтобы тени звуков сами Его молили,

И на саване самая мелкая складка

Стала почвой для соленого зерна моего?

Чтоб оплакать детской смерти величие и горенье,

Страшную правду я не хочу у людей отнять,

И еще одной элегией о невинной юности

Кощунствовать в то мгновенье,

Когда кто-то остановится подышать!

Вместе с первым на земле убитым,

В длинную дружбу одета

Дочь Лондона лежит и…

Возраста не знает зерно!

Никого не оплачет Темза. (О, темная вена, улица эта!)

После самой первой смерти

Быть другим смертям – не дано.

Земную жизнь пройдя до тридцати,

Я проснулся от голосов

Гавани и соседних лесов:

На темных камнях в лужицах отлива радостно толпились

Мидии. Цапля славила берег. Утро меня позвало

Молитвой воды, криками чаек, скрипом грачей,

Ударами лодок о повитую паутиной стенку причала,

И повелело

Отправиться

В спящий и предрассветный город.

Мой день рожденья начался с того, что водяные птицы

И окрыленные деревья

Над фермами и над головами

Белых пасущихся лошадей

Пронесли мое имя на крыльях,

И я проснулся, и встал в дождливую осень, и вышел,

Чтобы сквозь ливни всех моих дней

Идти.

И был прилив, и ныряла цапля. И был – я.

Я ушел, а город проснулся, тут же ворота закрыл,

И не стало обратного пути.

Катящиеся облака были жаворонками набиты,

И свистящими дроздами полны придорожные кусты,

И октябрьское солнце

Наполнено летом, паутинкой повито

На плече холма, где певчие ветры

Наперебой с крылатыми певцами

Врывались в утро…

А я себе брел и слушал

Холод ветра, выжимавшего дождик из пустоты

Далеко внизу над лесами.

Бледнел дождь над удалявшимся,

Уменьшавшимся портом.

У моря – мокрая церковка, с улитку величиной,

Из тумана торчали рожки ее – и замок,

Коричневый как сова, едва ли не черный.

И сады расцветали в летней сказке,

За городской стеной.

И без конца мог бы я удивляться чуду

Своего дня рождения,

Под катящимся облаком, жаворонками набитым,

Но погода решила поссориться со мной.

Она отвернулась от блаженной страны,

Явился иной воздух,

Иное небо,

Но опять голубое летнее чудо нахлынуло с вышины

С яблоками, грушами, смородиной,

И я увидел ребенка, которого давно уже не было

И нет,

Бредущего с матерью в глубину позабытых дней

Сквозь разговорчивый солнечный свет,

Через легенды зеленых церквей,

Сквозь пере-пересказанные бормотанья детства.

Его слезы обжигали мне щеки,

Его сердце билось во мне.