«Хоть посиди с нами», — сказала Оня.

«Гнушается он нами», — сказала Тася.

«Помидорчики мои вкусней яблока».

«Подруга Оня, мои слаже».

«Счас наш мужчина испытает, чьи слаже».

«Откуда они у вас? Молдавские? Украинские?» — спрашивает Марат не без лукавой игры.

«Како молдавские?! Сами выращиваем».

«Уже созрели?! Раньше до августа и не мечтай».

«Июль — макушка лета. Все зреет, кое-что, верно, и отходит. Ранняя рассада, уход и поливка, солнышка вдосталь — пунцовы помидорчики. Рассуди, кавалер, чьи слаже».

«Берусь».

«Опосля моей индюшки отведаешь».

«И моих жареных карасей».

«А я заставлю съесть ломоть говядины».

Накормили мы Марата. Он открылся: едет без денег, надеялся до Москвы — почти трое суток — на куреве прокантоваться. Заезжал в Железнодольск, подарки, приемы. Не заметил, как вытряхнулся. Хорошо — билет воинский. С Казанского вокзала мы поехали в библиотеку, и мой папа, неожиданно оказавшийся ревнивым, имел неудовольствие познакомиться с моим скороспелым муженьком.

— Скороспелый, но не скоропортящийся.

Антонова похвала Марату обрадовала Наталью. Разрумянившаяся от воспоминаний и артистического волнения, она попросила нас послоняться возле книжных полок, покамест собирает на стол.

Я подошла к стене, почти на нет закрытой полками. У Касьяновых было много книг по изобразительному искусству. Заметно выделялись монографические издания о творчестве Рублева, Гойи, Энгра, Уистлера, Мемлинка, Соломаткина, Николая Рериха, Констебля, Петрова-Водкина. Импрессионисты и постимпрессионисты занимали широкий проем меж полок. Проникновенно смотрелись, будя чувство разгадки, грусти, восторженного недоумения, окутанные точечным миражом «Натурщицы» Сёра, овеянная мистикой «Крылатая голова над водами» Редона; неподвластная тесноте, высветленная ветром, праздничная от фиакров, увязанных в ритмический узор парада, «Площадь французского театра в Париже» Камилла Писсарро; литография Ван-Гога «У врат вечности», на которой изображен тщедушный старик, он сидит на крупном грубом коричневом стуле, уткнувшись глазами в кулаки, одетый в голубой комбинезонный костюм.

В центре проема, как бы сводя воедино тайны, недомолвки, красоту и печаль жизни, была вдвинута орнаментально броская копия с картины Гогена «Откуда мы, кто мы, куда мы идем?»

Антон покачался за моей спиной, переступая с пяток на носки, вышел на балкон, промолвил, вопрошая у крыш, у соснового бора, у небосклона:

— Откуда мы, кто мы, куда мы идем?

Я упоминаю о художественных пристрастиях Касьяновых не ради того, чтобы выпятить их интерес к искусству, а ради того, чтобы подчеркнуть, что их увлечение столь же обычно, как и собирание марок, отращивание грив и бород, погоня за дубленками, туфлями на платформе. Но, разумеется, для Натальи это увлечение органично, хотя и несет в себе стадный психоз моды, а то и миграционного толка инстинктивную зашифрованность. Что же касается ее мужа, его интересы многообразны.

Замороченная собственным состоянием, в котором никак не могли уравновеситься одобрение и неприятие, я наткнулась на полку философских, социологических, научно-популярных книг, которые, судя по закладкам, подчеркиваниям, плюсам, протестующим и насмешливым междометиям «хы», «шиш», «чё-чё?!», читались, обмозговывались, давались на вынос. Тут были тома по проблемам управления природными ресурсами и экологии, войны и мира, индустриализации и дипломатии, о мышлении и внутренней речи, загадках человеческого «я», принципе обратной связи, психологии личности в двадцатом столетии, чувствах животных, кибернетических системах «теории стадий» Уолта Ростоу...

Я достала с полки, пританцовывая от радости, сочинения, хвалимые моими всеведающими сослуживцами, но не читанные мною: «Феномен человека» Пьера Тейяра де Шардена, «Проблемы интуиции в философии и математике» Валентина Асмуса, «Сфинксы XX века» Рэма Петрова, «Народ» Жюля Мишле.

«Эк, хапнула!» — ликовала я, направляясь в кухню. При звуке трескучего шелеста (Наталья переворачивала на сковороде жарящуюся картошку) осеклась моя радость: книги из собственной библиотеки отдаю, кипя от возмущения еще яростней, чем масло на раскаленной сковороде. Вдруг Наталья тоже из породы библиотафов: если она и позволит взять книги, во мне будет конвульсировать ее скаредность и я прочитаю их без упоения, предопределенного толками моих товарищей.

От неуверенности и боязни унижения я скорбно склонила голову, выдвинула перед собой руки: на ладонях безучастно лежали Асмус, Мишле, Петров, Тейяр.

Какую-то ненатуральность Наталья углядела в моей позе, и, хотя от газовой плиты донесло запах пригара, она успела прикинуть, что к чему, и досадливо отмахнулась:

— В прихожке на гвоздике тетрадка. Запишите на свою букву.

Я записала. Живенько спрятала книжки в портфель, Мишле даже спровадила в тайничок для облюбованных авторов. Вернулась на кухню.

— Не боишься, что уведу? (Вот нахалена: едва познакомились — и перехожу на «ты»).

— Мне нравится, когда книгам приделывают ноги.

— Что нравится-то? Воровство?

— Невинное. Бессовестно держать книгу без пользы. Горький как поступал? Прочел — подарил. Презираю частнособственничество библиофилов. Между прочим, нас с Маратом мальчик подтолкнул... На Волге. В санатории. Он пришел из деревни с отцом, с пасечником. Марат сдружился с пасечником. Печень у Марата болела. Пасечник снабжал его пергой. Побыли они у нас. Вернулись в деревню. Мальчик и спрашивает: «Пап, почему сейчас не раскулачивают?» — «Некого». — «А дядю Марата?» — «Нешто дядя Марат кулак?» — «Вон сколько книг! На сто человеков!»