Войдя в дом, Патриция с Эндо заняли предложенные им места на циновке, монахиня проворно отгородила ширмой угол комнаты и увела зевавшую во весь рот внучку. Уложила досыпать. Торопливо собрала нехитрое угощение. Стола не было, и монахиня несколько раз беспокойно осведомилась, будет ли удобно гостье. Патриция заверила, что достаточно долго прожила в Тайане. Успела местные обычаи не только узнать, но и полюбить. За подтверждением обратилась к Эндо, и он тотчас поведал, как после первого дня на раскопках она мужественно присоединилась в вечерний час к танцующим, хотя от усталости едва могла пошевелиться. Патриция, давно позабывшая этот случай, улыбалась, счастливая, что Эндо помнит. Только после его слов представила, как кто-то громко хлопал в ладоши, отбивая ритм. Шумел ветер, мягко пружинила трава под ногами…

— Это было прекрасно, — сказала она. — Звездное небо, редкие стволы бамбука и танцующие фигуры.

Монахиня одобрительно качнула головой.

— Мы с мужем тоже всю жизнь смотрели на мир одними глазами.

Патриция неожиданно смутилась и, чтобы скрыть это, принялась оглядывать дом. Собственно, оглядывать было нечего — голые стены. Патриция не сомневалась: из всех богатств здесь найдутся разве что циновки, кухонная утварь да одежда хозяев — по одной паре на смену. Как не сомневалась и в том, что попала в один из самых жизнерадостных домов округи. Достаточно было вспомнить веселый смех Синь-эй и блестящие глаза ее деда. Жаль, что старик занемог. Патриция невольно склонила голову, понимая, как должна тревожиться монахиня о здоровье бывшего супруга. Болтушка Синь-эй уверяет, что ничего страшного не случилось. Но все же старик в больнице. А внучка может просто не знать всей правды.

Бабушка Синь-эй усиленно потчевала гостей рыбой и рисом, но ни Патриции, ни Эндо есть не хотелось — от усталости. Зато оба мечтали о кружке горячего чая. Патриция попыталась вспомнить строки поэмы, посвященные чаю. Госпожа Ота упоминала о существовании трехсот шестидесяти сортов (с тех пор их стало намного больше). Патриция чувствовала себя так плохо, что никак не могла воспроизвести в памяти главу, начинавшуюся словами: «Нежный душистый листок…» И ужасно на себя злилась. Позабыла главу о чае, позабыла описание священнодействия! Глоток чая ранним росистым утром так же не похож на глоток чая душным знойным вечером, как не похож умилительный лепет младенца на мудрую речь старика.

Патриция с трудом удерживалась от того, чтобы не вернуться в машину за томиком стихов госпожи Ота. С трудом обуздала нетерпение, сообразив, что в машине лежит отвратительный английский перевод. А перевод несравнимо более изящный, французский, она умудрилась оставить в домике на сваях еще в тот злосчастный вечер, когда инспектор Ямура увозил их с Элен в столицу. Во время бегства из океанария рассказала об этом Эндо, и он предложил заехать за книгой по пути на мыс Цуна. Но до домика на сваях они добраться не успели. В рыбачьей деревушке царил переполох. Выяснилось, что утром дедушка Синь-эй неожиданно занемог и был увезен в городскую больницу. Каждый из соседей хотел забрать к себе проливавшую слезы внучку. Синь-эй, однако, умоляла, чтобы ее отправили в столицу, к тете — тогда она сможет навестить дедушку. Рыдала до тех пор, пока соседи не посадили ее в автобус.

Не успел автобус отъехать, как в деревню, следуя обычными монашескими тропами, забрела бабушка Синь-эй. И тут уж односельчанам досталось от нее сполна. Недаром в Тайане поговаривают, что никто не умеет так браниться, как кроткие монахини. Почтенная старушка довела до сведения заботливых соседей, что именно о них думает. Надо же было сообразить — отослать девочку в город, да еще в семью, где имеется двенадцать детей, пятеро из которых приемные! Конечно, где двенадцать детей, там найдется место и тринадцатой, но Синь-эй привыкла к просторам. Запереть ее в городской квартире — все равно что дельфина посадить в садок для мальков.

Патриция, слушая монахиню и вспоминая черноглазую попрыгунью, не могла не признать справедливости упреков. Переглянулась с Эндо. В один голос они вызвались съездить в столицу и вызволить маленькую узницу. Предложение было встречено с восторгом не столько монахиней, которой неловко было затруднять незнакомых людей, сколько ополоумевшими от радости соседями. Эндо с Патрицией вернулись в столицу. Разыскали родственников Синь-эй. Сама беглянка уже успела повидать дедушку в больнице и чуточку успокоиться. Услышав же, что в деревне ее дожидается бабушка и что возвращаться предстоит на машине, не устояла перед двойным соблазном и начала проситься домой. Эндо с Патрицией вежливо отклонили предложение переночевать на полу в обществе тринадцати сорванцов и отбыли обратно в деревню.

— Горным ключом вскипает вода…

Патриция вздрогнула, услышав слова, которые так долго и тщетно пыталась вспомнить. Какое счастье — говорить с людьми на одном языке! Читая строку из поэмы — знать, что ее подхватят. Не одной биться над вопросами, тревожившими еще госпожу Ота. Как приблизить к себе достойнейшего из людей? Как любить опустошенную землю, не позволяя забыть то прекрасное, что было на ней? Пробегать мимо таких вопросов — все равно что пробегать мимо собственной жизни.

Патриция смотрела на монахиню, радуясь, что может найти понимание не только с кем-то одним, очень близким, но и с малознакомыми людьми.

— Горным ключом вскипает вода, — повторила бабушка Синь-эй, заваривая чай.

Наступило долгое молчание, которое Эндо с Патрицией осмелились нарушить, лишь отпив по глотку. Оба вспомнили Элен за столом у профессора Шеня и невольно заулыбались. Затем должным образом порассуждали о достоинствах чая, в особенности — предложенного сорта.

— Чайный куст — священное растение, — неторопливо заговорила монахиня, обращаясь к Патриции. — Госпожа Ота посвятила церемонии чаепития несколько стихов. Она умела видеть великое — в малом и пробуждать в людях любовь к тому, что любила сама. Так, человек, безразличный к сорту «Ветер заката», прочитав строчки о запахе пыли и меда, не сможет не предпочесть этот сорт остальным.