Альварсон Хаген
Шрифт:
Скальд играл, безумец пел, и кипел три года назад поединок в трактире "Под дубом", где сыны братских народов скрестили тень и пламя, а Эльри Бродяга, бесстрашный рубака, трясся под столом, словно последний ублюдок…
И кипел бой на прибрежных скалах, под чёрной грядой облаков, в неведомом краю, где сошлись два брата. Звенели струны, звенели мечи, вились на ветру два плаща — чёрный и белый…
И зазвучал голос Тидрека, и его клинок сиял, покинув ножны, и горела в эфесе дивная роза.
И рухнул мне под ноги брат обагрённый, И крик бесновавшихся птиц Метался над камнем, где стыл побеждённый, Сочась пустотою глазниц. И глаз наживил я, и бросил под глыбу, Где волны кружатся кольцом…И кончилось дыхание у мастера. Но тут запел Дэор Хьёринсон, хоть и клялся никогда более не произносить песен:
Была мне удача! Я выловил рыбу С чужим человечьим лицом. Я рыбы отведал, и пали покровы, Я видел сквозь марево дня, Как движется по небу витязь багровый, Чье око взыскует меня. Ладони я вскинул, но видел сквозь руки, И вот мне вонзились в лице Четыре зрачка на сверкающем круге В кровавом и страшном кольце…Так пел охотник, пел после годов молчания и изгнания, пел, глядя во тьму безумными глазами, точно это на него несётся по небу неведомый багровый всадник, Всадник Конца Мира, кровавый и страшный знак мести и справедливости.
Борин принял у него песню — бережно, как младенца.
Из сердца — в сердце.
И мысли мне выжгло, и память застыла, И вот я отправился в путь. И шёл я на Север, и птица парила, И взгляд мой струился как ртуть. Я спал под корнями поваленных елей, А ел я бруснику и мёд, Я выткал надорванный крик коростеля Над зыбью вечерних болот. И в странах бескрайнего льда и заката, Где стынет под веком слеза, Пою я о брате, зарезавшем брата, За рыбу, чья пища — глаза…Песнь закончилась.
И была тишина.
И ничего не было в той тишине, и в ней был весь мир. Весь мир, отныне открытый для них. И все возможное и невозможное, натиск бури и безмятежность покоя, море и ветер, и огонь на ладонях, и танец с молниями на горной вершине. Они молчали, как молчат птицы в самый глухой час ночи — чтобы возвестить рассвет громкими трелями. Они не поняли ни слова — и поняли всё. И многие озирались на других, словно искали поддержки. Они застыли, как стынет под веком слеза в северных странах, где ищут покаяния безумцы, застыли на самом пороге, на пороге узнавания…
И кроваво-алый корень в их сердцах забился в судорогах.
И в этой прекрасной, отчаянной тишине звонко лопнула нить.
Это не выдержало напряжения ожерелье, подаренное друидом вождям племён. Старейшина случайно разорвал нить, заслушавшись, в его руках взорвались алмазы, и звёзды падали на пол, увлекая за собою смертных…
И всё закончилось, и началась возня. Толкотня в грязи. Сопение, хрюкание, рычание. Таскание за волосы. Песня порвалась в них, точно ожерелье. Они просто старались поймать как можно больше волшебных шариков. Ведь у кого больше волшебных шариков, у того больше благости Богов, больше удачи…
Нескольким родичам по ходу дела выдавили глаза, поломали ребра, а одного задавили насмерть. Удача — это дело смелых…
— Это значит: метать бисер перед свиньями, — заявил начитанный Дарин.
Борин хотел согласиться…
…но промолчал.
Потому что к нему подошла самая младшая из дочерей хозяина и пропела, как умела, мешая родной язык с чужим:
И в странах бескрайнего льда и заката,
Где стынет под веком слеза…
И видят боги, чего стоило Борину-скальду самому удержать под веком слезу умиления и восхищения. Он закрыл глаза, улыбнулся и прижал к себе. Как она была непохожа на Эвьон…
— Ты — моя роза… Моя роза.
Ту ночь он провёл не один.
…Выходили на рассвете.
Рольф уже пришёл в себя, и был стараниями друида и знахарки бодрым и готовым ко всем приключениям и опасностям. Сам же волшебник заметно устал, и если бы не опирался на посох, то его пришлось бы нести. Отряд выбрался из поселения, когда большая часть обитателей провалилась в пьяный сон, так что никто их не провожал.
Ну, почти никто.
Борин задерживался. Путники ждали его на склоне холма, любуясь непривычно чистым сиреневым рассветом, слегка окрашенным в благородный пурпур. День обещал быть безоблачным и сухим, что не могло не радовать.
— Где этот певун хренов шляется? — проворчал Эльри.
Вопрос остался без внимания. Как и всегда в таких случаях.
Наконец показался Борин. Он торопливо шагал вниз — такой одинокий, жалкий, растерянный, и в то же время величественный в своём одиночестве. Он часто оступался, едва не падая, и сумка потешно шлёпала его пониже спины.