Глуховцев.Да, боится чего-то.

Онуфрий.Ну, конечно, со страху. Голода боится, мамаши боится, тебя боится, ну и офицер ей тоже страшен, — вот и пошла. Глазки плачут, а губенки уж улыбаются — в предвкушении тихих семейных радостей. Так-то, Коля: пренебреги, и если можешь, то воспари.

Мишка.Ну так как же, братцы? Чужое добро впрок не идет, — нужно трехрублевку пустить в обращение.

Онуфрий.Я с удовольствием, Миша. К Немцу?

Мишка.Можно и к Немцу. У Немца раки великолепны. За упокой души!

Глуховцев.Чьей души?

Онуфрий.Всякая душа, Коля, нуждается в поминовении.

Блохин (подходит, запыхавшись).П… п… пять целковых. С… с… сказал Веревкину, что я его ночью оболью керосином и подожгу. Заплакал, но дал.

Онуфрий (молитвенно).Что это будет!

Мишка.Вот подлец! А клялся, что три целковых последние.

Блохин (оглядываясь).А… а где же?

Онуфрий (мечтательно).Петь хочешь, Сережа?

Блохин (сердито).Вот черти! А я думал, что и вправду… вот черти. Куда же, к Немцу?

Глуховцев.Ну и напьюсь же я, братцы.

Онуфрий.Никогда не нужно, Коля, злоупотреблять спиртными напитками. Злоупотребишь — и потянет тебя в тихое семейство. А потянет тебя в тихое семейство — вот тебе, Коля, и капут. Потому что гений и тишина несовместимы, брат.

Мишка.Айда, ребята! Ходу!

Глуховцев.Ну и напьюсь же я!

Блохин (в упоении).Вот черти! Эх, попоем же, братцы…

Мишка.Ходу, ходу!

Оркестр играет «Тореадора и Андалузку».

Занавес

Меблированные комнаты «Мадрид».

Довольно большая комната, в которой живет Ольга Николаевна с матерью. За деревянной, не доходящей до потолка перегородкой спальня; в остальном обстановка обычная: круглый стол перед проваленным диваном, несколько кресел, зеркало; грязновато; в кресле валяется чья-то юбка. Сумерки. В открытую форточку доносится негромкий благовест с ближайшей, по-видимому, небольшой церковки: звонят к вечерне.

Ольга Николаевна, вся в черном, бледная, читает у окна «Московский листок». За перегородкой горничная Аннушка убирает постель.

Ольга Николаевна.В «Московском листке» пишут, что опять шесть самоубийств, Аннушка. И все женщины, и все уксусной эссенцией… Как они могут? Вы очень боитесь смерти, Аннушка?

Аннушка (из-за перегородки).Кто же ее не боится, барышня?

Ольга Николаевна.Я боюсь смерти. Иногда так трудно жить, такие несчастья, такая тоска, что вот, кажется, взяла бы и выпила. А нет, страшно. И, должно быть, очень больно — ведь она жгучая, эта эссенция.

Аннушка.У нас горничная, которая допрежь меня жила, эссенцией отравилась: мучилась долго, два дня.

Ольга Николаевна.Умерла?

Аннушка.Схоронили. А поздно вы встаете, барышня. Люди добрые к вечерне идут, а вы только-только глазки протираете. Нехорошо это!

Ольга Николаевна.А зачем рано вставать? Не все ли равно! Когда спишь, жизни по крайней мере не чувствуешь. А кроме того, бывают хорошие сны. Аннушка, а студент… Глуховцев дома?

Аннушка.Сейчас к себе в номер прошел…

Ольга Николаевна.Один?

Аннушка.С товарищем с каким-то. Вихлястый такой, на подсвечник похож.

Ольга Николаевна.Уж вы скажете — на подсвечник! Аннушка, голубчик, сделайте мне такое одолжение: когда товарищ уйдет, передайте Глуховцеву вот эту записочку.

Аннушка.Не стоило бы, барышня! Студент они хорошенький, зачем смущать? Ну, уж если вы приказываете, конечно, отнесу. (Выходит из-за перегородки.)Где записочка, давайте.

Ольга Николаевна.Вот. Закройте форточку, Аннушка.

Аннушка (льстиво).Что я вам хотела сказать, милая барышня. На новом вы теперь положении, офицеры у вас бывают… Я-то что ж, мое дело, конечно, сторона, но только и белье лишний раз перемени, и хлопот всяких достаточно, вы сами понимаете, милая барышня…

Ольга Николаевна (отворачиваясь).Ну?

Аннушка.Говорила я вашей мамаше, и оне мне обещали три рубля в месяц платить, — так уж вы напомните им.