– О чем ты?

– Разве тебе не наплевать, увидишь ты ее еще когда-нибудь или нет?

Да, хочу ответить я. Но почему-то не могу.

– Я думала, что приеду сюда – и все встанет на свои места, – говорю я, вытирая слезы краем футболки. – Мне просто хочется все вспомнить.

– Зачем?

Мне еще никто не задавал этого вопроса.

– Ну… потому что я не знаю, кем была раньше.

– Я это знаю. И Эрик знает. Боже мой, Делия, да сто свидетелей расскажут тебе все в подробностях! Если тебе так уж нужно о чем-то переживать, подумай, кем ты будешь в дальнейшем. Знаешь, что я думаю?

– Если я скажу, что знаю, ты замолчишь?

– Я думаю, ты злишься на мать за то, что она тебя не уберегла.

Я неохотно киваю.

– И на отца – за то, что он забрал тебя.

– Ну…

– Но больше всего ты злишься на себя за то, что тебе не хватило смекалки разобраться во всем самостоятельно. Ну да, ты жила в Нью-Гэмпшире, а не в Аризоне, но какая разница? Главное – где ты будешь жить через пять лет. И пусть на заднем дворе у вас росло лимонное дерево – гораздо интереснее, посадишь ли ты лимон в своем саду. Ну, боишься ты пауков – так на то есть гипноз. – Он протягивает руку и легонько дергает меня за волосы. – Ди, если ты не хочешь, чтобы кто-то еще раз менял за тебя твою жизнь, придется менять ее самой.

В этот момент все становится ясно. Как будто кто-то подошел к мутному окну, в которое я долго вглядывалась, и вытер его рукавом. У одних прошлое хранит массу подробностей, у других – ни одной. Многие усыновленные дети растут, не зная ничего о своих биологических родителях. Некоторые преступники, выйдя из тюрьмы, становятся образцовыми членами общества. Человек может начать жизнь заново в любой момент. И это не половинчатая жизнь – настоящая.

Страшно даже подумать, что отношения, на которых базируются наши личности, даются не по умолчанию, а выбираются, что с другом можно стать ближе, чем с родителями; что с человеком, когда-то тебя предавшим, ты, возможно, построишь будущее. Голова у меня идет кругом, и я прислоняюсь к дверце машины.

– Когда ты говоришь, это кажется так просто.

– А ты все чересчур усложняешь, – возражает Фиц. – Главное вот что: ты любишь своего отца?

– Да, – не задумываясь выпаливаю я.

– А мать?

– Он не позволит мне любить ее.

Фиц мотает головой.

– Делия, – поправляет он меня, – он не помешает тебе любить ее.

Я смотрю на Грету, размеренно дышащую во сне.

– Пожалуй, я еще какое-то время побуду здесь, – говорю я.

Всего за одну неделю в Аризоне я превращаюсь в профессионального лжеца. Когда редактор звонит узнать насчет суда, я предоставляю разговор автоответчику, пока память его не переполняется. Наконец она понимает, что к чему, звонит мне посреди ночи в гостиничный номер и говорит, что я должен через шесть часов сдать ей готовую статью, иначе задание снимут. Я обещаю уложиться в срок, а потом отправляю электронное письмо, в котором рассказываю, что адвокат подал ходатайство, что я проторчал в суде целый день, и молю ее дать мне еще немного времени. Проходит еще одна неделя, а я так и не присылаю ни строчки, поэтому Мардж велит мне возвращаться в Нью-Гэмпшир и – для разнообразия – заняться делом. Она поручает мне материал о военных инженерах, которые открыли новое соединение от вздутия почвы. Судя по всему, я низко пал в ее глазах. Я говорю, что прилечу первым же рейсом.

И остаюсь в Фениксе.

Вместо того чтобы лететь домой, я усаживаюсь за стол и стряпаю статейку об армейском инженерном корпусе, об асфальте, весенней оттепели и уровне грунтовых вод. Я решаю, что раз уж она будет похоронена где-то посредине газеты, можно ее немного приукрасить – ну хорошо, выдумать от начала до конца.

Не успеваю я опомниться, как эта дырка лжи расползается по всей ткани моей жизни, словно пятно липкого сиропа. Я звоню в пиццерию под своей квартирой и спрашиваю, не могут ли они подождать с оплатой, так как я потерял близкого родственника. Я звоню в редакцию и объясняю, что не смогу прийти в понедельник на «летучку», потому как подцепил какой-то очень заразный вирус, передающийся воздушно-капельным путем. Плетя мне венок из золотистой ястребинки, Софи спрашивает, когда мы вернемся домой, и я отвечаю: «Скоро».

Делии нужна помощь, и я сделал бы это для любого старого друга.

В том-то и заключается весь ужас вранья: ты сам начинаешь верить в свои небылицы.

Каждый журналист мечтает заполучить эксклюзивный материал о «смертниках». Каждый хочет быть «услышанным голосом истины» и «глашатаем покаянных слов». Хочется, чтобы читатель выслушал заключенного и подумал: «Хм, а не так уж много между нами различий». Но не каждый журналист вынужден ранить своими разоблачениями любимую женщину.

Когда в комнату входит Эндрю – худее, чем я его помню, с неаккуратно выбритым черепом, – мир для меня останавливается. Мне неловко видеть его в арестантской робе, как неловко застать своего дедушку в трусах. Он мало напоминает человека, которого я знал; скорее, может сойти за троюродного брата, чьи черты лица в принципе схожи, но расположены иначе. Кто же был первым: этот Эндрю – или другой?

Я, если честно, удивлен, что он согласился встретиться со мною. Несмотря на то что я, считай, вырос в его гостиной, Эндрю все-таки знает, чем я зарабатываю на жизнь.